Лет десять назад, а то и больше (потому что в этом году мы с моим макбуком отметили как раз десять лет выпуска; у каждого был свой), когда я робко мечтала стать если и не Надеждиной отечественной культурологии, то хотя бы Всё Ещё На Что-то Надеждиной примерно в той же области, на меня произвела неизгладимое впечатление римская поэзия. Такое неизгладимое, что не будь её, многое в моей жизни, чую, сложилось бы иначе.
На занятиях нам давали читать прозу. О коварных галлах, которые жили примитивно, об успешном продвижении войск по дорогам, которые все вели в Рим, но войска шли в обратном направлении, потому что им надо было в Британию. И об орле, который клевал печень Прометея, конечно же.
Когда мы начинали читать всю эту вечную классику вслух, сразу становилось заметно, до какой степени мёртвым был этот язык. И хотя временами возникало ощущение, что в аудитории явно стараются кого-то вызвать (как в плохом и дешёвом фильме с криво нарисованными пентаграммами), обстановка в целом живее не становилась. Зато шутка про студентов-медиков переставала казаться всего лишь шуткой.
Чтобы продемонстрировать, как близка нам французская культура (то есть что от галлов мы ушли недалеко), наш преподаватель время от времени брался за поэзию, которую нам трогать не давали, потому что у нас и с орлом-то ничего толкового не выходило. И вот тогда латынь начинала звучать. Во всех смыслах слова. Она оживала. И это было красиво.
И тут всё как бы логично: опыта-то у нашего преподавателя было больше, он за свою жизнь ещё и не такое, небось, прочитать успел. Но остальные опытные так не читали.
И хотелось, чтобы это длилось как можно дольше. Хотелось искренне. Во-первых, такого представления больше нигде не давали. После этого Гораций начинал казаться живым человеком, возможно, даже испытывавшим когда-то эмоции. Причём разные. А во-вторых, потому что после всякого Lorem Ipsum обязательно следовал подробный рассказ, какой анапест всех будет ждать на экзамене. Том самом, который никто из нас, конечно, не сдаст. Но сперва испытает боль и унижение. Потому что без этого никак нельзя.
Нет, разумеется, наш преподаватель любил свой предмет. И явно хотел передать часть этого чувства нам. Но пугать у него получалось лучше.
Французский язык я учила уже добровольно и именно из-за его звучания (что у нас переводы сомнительного качества, а потому лучше лезть в первоисточник, мне уже было известно; но не столько ради Фуко всё затевалось, сколько ради Джо Дассена). С Бодлером без предварительной подготовки получалось примерно то же самое, что и с латынью. Но потом тоже стало красиво, и я перестала просить близких произнести что-нибудь по-французски, потому что уже и сама могла.
Чешский язык я начала учить ради Чехии. Поскольку после знакомства с французской культурой и историей (а чем лучше их знаешь — тем хуже) выяснила, что без знания языка делать там нечего. Поверхностное представление получить можно, по-настоящему понять нельзя (хотя бы приблизиться; будем же реалистами). Правило это действует в отношении любой другой культуры. И если любишь гермелин — люби и его состав на упаковке читать. На языке оригинала. Уважай культуру, создавшую для тебя сыр, который не камамбер.
Раньше чешский язык мне нравился, потому что он был чешский. Теперь, когда я разобралась с фонетикой, он мне нравится, потому что он красивый. Он мягок и нежен. Он успокаивает и убаюкивает. Он обволакивает и ласкает. И на согласных спотыкаешься ровно там, где нужно, ибо чешский язык — язык любви.
Разумеется, поначалу всё тоже звучало довольно жутко. Как вилкой по богемскому стеклу. И материал был какой-то такой, не очень. Ибо не все авторы пособий по развитию речи ставят перед собой задачу не просто слепить текст из определённого набора слов, но и придать этому смысл. Поэтому читатель сталкивается с трудностями жизни студента-социопата, которого явно тяготит общение с однокурсницей, а потому вместо фраз, которыми могли бы обмениваться обычные люди, он перечисляет ей предметы в аудитории, отдельно останавливаясь на цвете мела, стен и скамеек. Чтобы всё это тяготило ещё и читателя, ему предлагается это зазубрить.
Речь это не развивает. Всей прелести изучаемого языка тоже не демонстрирует.
Зачем сходу учить про мел, если куда больше чувств вызовет слово láska? Произнесённое правильно и мягко? Или, например, «кроужек» (kroužek). Это теперь моё любимое слово. Я считаю, в нём всё прекрасно. И за ним даже не надо далеко ходить: оно встречается сразу, при первом же обращении к алфавиту.
И хорошо, если в жизни изучающего была Като Ломб, чтобы объяснить ему, что не надо зубрить, а надо читать и любить. И читать всё подряд, что захочется. Ещё лучше, если он сам об этом догадался. Это сбережёт ему кучу времени: можно не отвлекаться ни на тексты, чью связь с реальностью ещё надо доказать, ни на Като Ломб.
И вообще замечательно, если догадки коснулись ещё и того странного обстоятельства, что чешский язык не так уж и близок русскому. Это, конечно, невероятно, но всё-таки это факт. Да, чешский язык похож на русский. Но не больше, чем и на любой другой известный мне язык. То есть общее есть, но перегибать-то не надо. И иногда знание французского помогает при столкновении с Неведомым куда лучше, чем привычка к русскому. А в чешском языке Неведомого хватает.
В школе выбора не было никакого. Если полагалось к понедельнику знать, как Джон и Джейн съездили к друзьям на уик-энд, то вариантов было всего два: выучить или не выучить. Университетская латынь оставляла примерно такой же простор для творчества. И только курсы французского сломали эту привычную, но криво работающую модель.
Так вот.
С чешских диалогов я почти сразу перешла на монологи. Это было трудно, но я смогла. И теперь у меня есть не только kroužek, но и любимый перевод монолога датского принца. Его сделал Эрик Адольф Садек. Который долго тренировался на Гёте, а с 1936 по 1963 год (то есть до самой своей смерти) переводил Шекспира.
С переводами в Чехии всё так же весело, как и у нас. И говорят, есть лучше. Но мне этот кажется благозвучнее. И в нём меньше Пастернака. Потому что должна же быть разница, если перед нами всё равно не оригинал.
А ещё с фотографии Эрик Адольф глядит на грядущие поколения почти так же, как наш преподаватель смотрел на нас.
И я считаю, что это детская травма, а не просто какое-то там совпадение.
