Мы живём в эпоху подзакатившейся Европы и выкатившихся Соединённых Штатов. Когда с колониями как бы покончено, рабством — как бы тоже; с относительно стабильными границами национальных государств, когда Эльзас и Лотарингию не мотает туда-сюда. После наступления для всех коммунизма, социализма и электрификации (последняя пока кажется самой перспективной из всей троицы). С туризмом и терроризмом. С солнечными батареями, маленьким чёрным платьем и безвкусным помидором. С увеличившейся средней продолжительностью жизни, с антибиотиками, кипячёной водой, генетикой и новыми заболеваниями. С Интернетом, разумеется. С правом голосовать, которое получили женщины. С открывшейся в XIX веке Японией (попытка США оказалась более удачной, чем европейская), что вообще очень интересно, но это уже больше про японизм и мой круг интересов. С Я, Сверх-Я и Оно. С новыми пространствами и с менее заколдованным и волшебным миром. С опытом революций и войн, которых до этого и быть-то не могло. С синтетикой и складными зонтиками. С оружием, которое даёт возможность главам государств ссориться и мириться, но существование которого делает войну менее желанной, чем прежде, потому что страшно же.
Никогда прежде не было такого количества людей. Не было такого количества городов, и не было городов такого размера. Современный образ жизни можно назвать (и некоторые называют) экспериментальным. Раньше только Великобритания могла похвастаться, что её население — преимущественно городское. И «раньше» — это в 1990 году. Ещё за сотню лет до этого все были аграрными.
Рост городов происходит сейчас в наименее развитых промышленно странах. Растёт не только доля городского населения (к 2030 году планируется, что 61% населения планеты станет городским), растут сами города. Больше 8 миллионов человек в середине ХХ века было только у двух городов: Нью-Йорка и Лондона. Уже в начале двухтысячных таких городов было 22. Кажется, что мало. Кажется, что процесс идёт уже давно, и городов-многомиллионников должно быть гораздо больше. Но процесс только начался.
Дороги в городах становятся всё шире и шире, под асфальтом скрывается всё больше земли, сами города подчиняются машинам. А когда был запущен в массовое производство автомобиль? Когда в вашем городе появился первый светофор? К слову, в Ленинграде первый светофор появился в 1930 году, 15 января. На пересечении Невского и Литейного проспектов. Сотни лет не прошло. Понятно, почему к нему до сих пор не привыкли.
Автомобили изменили карты городов, хотя многие современные шоссе проходят по старым дорогам (это они так развивались и совершенствовались).
В ХХ веке появился и развился воздушный транспорт. Большим городам понадобились большие аэропорты. Самым большим — ещё и международные.
Современная канализация — детище XIX века. Раньше отходы жизнедеятельности шли на удобрения огородов в черте города и в ближайших пригородах, остатки пищи скармливали свиньям, которые ютились рядом с горожанами, а скисшая моча и навоз вообще могли применяться в красильном деле или при производстве бумаги. Потом граждане стали чувствительны к запахам своих нечистот, и одновременно всем надоели другие последствия слива отходов в ближайшие реки или переполненные выгребные ямы: ежегодные эпидемии холеры выматывают. Лошади, которых тоскующие по старым добрым временам считают экологически чистым видом транспорта, производили столько навоза, что убирали его… Да нет, не убирали. Только на главных улицах. На остальных сметали в сторону, если его не успевало размыть водой. Но обычно успевало. Поэтому подолы длинных юбок горожанок в дождливую погоду не только пачкались, но и пахли. И города пахли. Сильно. Лёгкий ветерок со стороны коллекторов в жаркую погоду не сравнится с тем, что творилось в городах начала девятнадцатого столетия.
Многоэтажные дома не были оборудованы туалетами вообще. И легенды о том, что содержимое ночных горшков выливалось сверху на прохожих, не легенды (впрочем, и не рядовое событие). Зато мылись люди чаще и зубы чистили регулярнее, чем принято писать в книжках об ужасах отсутствия гигиены.
Ватерклозет был сконструирован Александром Каммингсом в 1775 году, и это изобретение быстро набрало популярность. Одна проблема: когда каждый горожанин начал делать своё «смыл и забыл», сточных вод стало в разы больше. Хотя в квартирах стало приличнее, да.
Эпоха Просвещения и открытия в области биологии (и анатомии) сделали для городов больше, чем может показаться. Города стали восприниматься, как «больные», которым требовалось хирургическое вмешательство. Все проявления животного начала необходимо было если и не победить, то скрыть подальше и забыть. Поражённые «ткани» необходимо было удалить, чтобы спасти здоровые. Поскольку ужасающая жизнь в трущобах ассоциировалась не только с моральным разложением, но и со стоками, под хорошо простреливаемыми проспектами Османа сходу прокладывались сточные коллекторы.
Сточные воды убрали с глаз долой в канализационные трубы, начали гонять гигантскими насосами, чтобы они не застаивались, и начали очищать, чтобы получать удобрения или топливо и сливать в реку/залив/море более-менее чистую воду. Хотя только в 1998 году (так недавно, что словно вчера было) директива ЕС запретила сбрасывать в море твёрдые отходы, получаемые при очистке воды.
Ряда профессий, к которым мы уже привыкли, до позапрошлого столетия не существовало. Прогресс не стоит на месте, всё продолжает усложняться и сейчас, и нас не удивляют даже самые странные специальности. А вот стоило одному из персонажей Диккенса оказаться биржевым брокером — и исследователи его творчества до сих пор это пытаются пережить.
Совсем недавно что-то случилось с практикой, развлекавшей горожанина много веков подряд, то есть с публичными казнями. Ещё в конце XIX века все ходили в театр и посмотреть, как кого-нибудь красиво ведут на эшафот. Заодно толпу собирали пышные похороны, с катафалками, украшенными кистями и оборочками, и нарядными скорбящими. Но если торжественные кортежи время от времени ещё проезжают по улицам европейских городов, то на рыночных площадях теперь дают только еду, ёлочные игрушки и дешёвые китайские сумки. Впрочем, телевидение научилось развлекать не хуже.
XIX век положил начало снижению уровня смертности. Ходить по врачам изначально велели власти, но потом народ втянулся. Здоровье членов семьи, спасибо бактериологам, переложили на плечи домохозяек (и с тех пор тема вины за недомытый кафель вновь и вновь раскрывается в рекламе чистящих средств). До этого за него отвечали везение и провидение. Было открыто влияние витаминов на организм. Да и сами они были открыты. До начала ХХ века учёные, конечно, что-то подозревали, но обосновать не могли. Только мышей зря переводили.
В западноевропейских городах и весях уже к концу XIX века начали потреблять столько мыла (в Великобритании в 1881 году на одного человека приходилось 14 фунтов указанного продукта), что можно было начинать говорить о появлении массового рынка.
А когда открыли антибиотики, которыми, как казалось, можно было лечить всё подряд (и многим врачам до сих пор так кажется), жить стало ещё лучше и ещё веселей.
Отпуск и выходные (в современном понимании) появились недавно. Начало XX века. Одновременно разрослось и изобрелось множество мест, которые в эти выходные можно посетить. Курорты тоже придумали горожане. Или для горожан, не важно. Важно, что курорт объединял в себе возможность отдохнуть от суеты, но с тем же комфортом, что и у себя дома. Или даже с большим.
После появления в Нью-Йорке Центрального парка мода на такие же пространства (а заодно и на широкие улицы и вымощенные тротуары) захлестнула и остальные американские города. Старая европейская традиция была открыта заново: американцы полюбили прогулки. И каждой уважающей себя семье понадобилась витрина для демонстрации своего чудесного младенца. Так приобрели популярность детские коляски, к концу XIX века получившие свой нынешний вид. Конструкцию потребовалось допилить, чтобы она стала удобной и устроила большинство. Во-первых, исчезли те, что надо было тянуть за собой, сдав все позиции тем, которые надо было толкать. Во-вторых, коляски перестали напоминать взрослые экипажи. В-третьих, пусть это и случилось уже после Первой мировой, младенца развернули на 180 градусов, чтобы он не терял визуального контакта с матерью, толкающей коляску. А чтобы этому обмену взглядами не мешали посторонние (потребности менялись, но преобразования по-прежнему требовались), к коляске был приделан понимающийся верх. Изобретение распространилось по всему миру, и без таких колясок теперь городские парки и скверы представить уже сложно.
Универмаги появились в середине XIX века. Их главными отличиями были фиксированные цены. На товары делалась минимальная наценка (быстрый оборот и большие объёмы продаж, что обеспечивалось притоком покупателей, гулявших по широким бульварам, проложенным Османом), и товары не были отделены от покупателей. И что самое приятное: заходя в такой большой магазин клиент не был обязан что-либо купить. Знаменитое «Спасибо, я только посмотрю» появилось тогда. Ещё тогда же, поскольку штат продавцов потребовалось увеличить, и продавец-лавочник больше не нёс единолично ответственности за товар, покупатель и продавец перестали торговаться. Азарта больше не было. Впрочем, для скучающих придумали специальные цены, ограниченные тиражи и распродажи.
Потребность рекламировать товары в прессе появляется уже в XIX веке, тогда же возрастают и тиражи газет (и пресса дешевеет, что способствует увеличению количества читателей). Но играть со шрифтами дизайнеры начали только в двадцатых годах двадцатого века, поскольку обычный шрифт уже не так привлекал внимание читателя (зрителя).
Тогда же началось использование фотографии и коллажей, отвлечённых форм, не привязанных к конкретному содержанию, создание образов, сходу понятных народу (это уже плакаты). Совсем недавно. И радио — тоже совсем недавно. Интернет — и того ближе (и радости рекламодателей не было предела).
Журналу Vogue чуть больше сотни лет. Он издаётся с 1892 года. В 1909 году полностью становится изданием про моду, хотя до этого делал вид, что он общественный еженедельник. Harper’s Bazaar начинал раньше, сразу в качестве еженедельной газетки про парижские платьица, но в 1901 году превратился в ежемесячное издание. И с каждым годом оба журнала постепенно становились всё толще и тяжелее. Как и остальные модные издания. То есть и в этой области, в мире глянца, самые важные перемены произошли почти вчера. Позавчера. Как и в мире гламура, и голливудского кинематографа.
А сборник Адольфа Лооса «Почему мужчина должен быть хорошо одет» напоминает нам о трикотаже, который из варежек и чулок превратился в обсуждаемую эпоху (когда производство было механизировано и доведено до более-менее совершенства) в носки, бельё, а потом ещё и элегантные платья. Процесс был менее трудоёмким, чем изготовление обычных тканей, а полотно — перспективнее обычных вязаных изделий. И в такой одежде, что самое приятное, было удобнее заниматься спортом. Мягкий, тянущийся, облегающий, хлопковый, шерстяной или с добавлением синтетики… Без него всё было бы иначе.
Сначала все плотно селились, потому что городская стена была не резиновая, а защиты от неприятеля хотелось всем. Потом городская стена стала сдерживающим фактором (хотя и регулярно перестраивающимся и увеличивающимся в диаметре): чтобы прокормить население, его надо было селить компактно. Заодно в стене были ворота, через которые в город попадали люди и товары, но не просто так, а с уплатой пошлины (это я опять про Париж, да). В итоге стены упразднили (последнюю успел возвести Тьер, в 1841-1846 годах; но уже к 1929 году все укрепления были полностью снесены), а территорию расширили. А потом пришёл Осман.
Он сделал так, чтобы из-за прямых линий проспектов город начал восприниматься, как единое целое (говорят, до этого не воспринимался). Уже в начале следующего века появятся трамвайные пути, под ними будут проложены тоннели метро, благодаря автомобилям и велосипедам повысится мобильность горожан, всё больше улиц будет освещено электрическими фонарями, витрины магазинов станут больше и наряднее, стекло и бетон помогут создавать новые дома, в которых появятся «вертикальные коридоры», то есть лифты (в этом месте внимательный читатель как бы вспоминает, что нечто похожее уже было в предыдущей части).
Заодно всё стало легче. От массивности избавились и дома, и мебель. А заводы перенесли в пригороды. И если раньше рабочие стремились по утрам в город, то теперь горожанин едет в обратную сторону, чтобы собрать вагон или Toyot’у.
Сплошная нумерация домов, до этого многих устраивавшая, оказалась бесперспективной тогда же. В начале XIX века во Франции появляется, а к середине века распространяется по всей Европе схема нумерации, при которой по одной стороне улицы находятся чётные дома, а по другой — нечётные (а нумерация возрастает от центра). С названиями улиц тоже происходят перемены. Поскольку Петербург строился изначально по плану, у нас всё с самого начала и называли более-менее отвлечённо, а не как в Европе, где имён у одной улицы могло быть несколько, потому что приметы для каждой категории горожан были свои: кому церковь такого-то святого, а кому и сапожник (кому нормальный, кому криворукий). С домами была похожая ситуация: есть примета (вывеска, фреска, знаменитый жилец) — есть название. И никакой номер не нужен.
После революций названия улиц менялись на светские и революционные, чтобы про прогресс и героизм отдельно взятых лиц. Абстрактные понятия («проспект Культуры») появились тоже в XIX веке. И чем дальше, тем больше было интернациональных названий (путь глобализации — путь долгий). Синие таблички с белыми буквами и цифрами, распространившиеся сейчас повсюду, появились тогда же и там же, то есть в Париже XIX века; одновременно за улицами были окончательно закреплены названия, потому что сколько можно уже, а часть была переименована (чтобы прилично, привычно, омонимично: были dix putes — стали disputes, как-то так).
Рестораны появились раньше прямых проспектов, но и они изобретение недавнее (после Великой и Французской поварам надо было где-то работать, поэтому у таверн появился конкурент, в новом, так сказать, формате). А точки общепита, предназначавшиеся для рабочих, возникли в ХХ веке. То есть и за фаст-фуд можно сказать спасибо индустриализации. Светлые помещения намекали (и не перестают этим заниматься до сих пор) на то, что еда будет свежей и безопасной для здоровья. А оранжевый, жёлтый, красный, зелёный цвета в отделке — это обещание того, что будет вкусно.
Зато доставка и упаковка «с собой» появились ещё задолго до всех этих ресторанных реформ: возможность поесть за пределами дома или получить еду на вынос всегда была одним из атрибутов городской жизни.
Сравнительно недавно в жизнь горожан ворвалось устройство, улучшившее их быт так, как даже пылесос и водогрей не смогли бы: ничто так не меняет жизнь, как холодильник с морозильной камерой. Городское жилище почти всегда отличалось отсутствием погреба, где могли бы долго храниться и не портиться продукты. Поэтому приобреталось либо то, что могло долго храниться и так, либо скоропортящееся, но чуть-чуть. Запасы стали делаться после того, как на кухнях воцарился большой железный шкаф. Килограммы сосисок, замороженные полуфабрикаты, пломбир… За окнами советских квартир раньше красовались ящики, которые тоже звались «холодильниками». А часто просто вывешивались сетки или сумки с едой. В некоторых квартирах, где большими семьями живут рабочие из ближнего зарубежья, такой способ хранения практикуется до сих пор.
А вот оцинкованных ящиков за последние лет десять поубавилось. Не в последнюю очередь это связано с постоянством ассортимента магазинов и с популярностью и удешевлением стеклопакетов. И если теперь фасад здания меняют последние (белые кантики рам добавляют свежести), то раньше его меняли заоконные холодильники. Заодно, кстати, изживает себя практика законопачивания и заклеивания окон на зиму: всё стало герметичным и полезным для природы, потому что тепло не выходит из квартир (в теории). И в форточку уже ничего не выкинуть, так как открывать приходится целую створку (защити форточку — не экономь на рамах!).
Традиционная семья (расширенного типа, с тётями, дядями, невестками, правнуками, старым дедушкой и племянниками под одной крышей) существует до сих пор, но принято говорить, что в больших городах Европы и США её погубила индустриализация. Ничего она не погубила, потому что семьи малого типа существовали за сотни лет до неё. И это был лучший из возможных вариантов: именно такие семьи лучше всего реагировали на любые благоприятные возможности и легче принимали потребительские решения (чем проще организм, тем больше шансов на выживание). Нуклеарная семья состоит из родителей, либо одного родителя, и детей. Впрочем, дети опционально. И даже больше того: один человек, ведущий хозяйство, — это уже семья. И да, считается, что у таких семей в современном мире тоже всё плохо.
XIX век и индустриализация, будь она неладна, разлучили, как принято многократно повторять, семьи. Раньше все жили сплочённо, а тут вдруг пришлось утром уходить на работу. Конечно, до этого-то было совсем не так. Никто не покидал отчий дом, уходя к кому-нибудь в ученики или батраки. Красильщик, с учётом того, как в больших городах функционировали мастерские по окрашиванию вайдой или мареной (с соблюдением очерёдности и так, чтобы не загрязнять воду горожанам; но это не важно), тоже как-то выкручивался, лишь бы не расставаться с семьёй на весь день. Прачки, плотники, лекари, палачи, подметальщики улиц, безвольные каменщики, мясники, судьи, сборщики податей — все они тоже брали работу на дом. Это же очевидно.
А если серьёзно, то ткачи и лавочники могли себе позволить эту роскошь. Оставшиеся представители рабочего класса, о которых принято забывать, обходились без помощи родных стен.
Когда кто-то говорит о кризисе, переживаемом нынче нуклеарной семьёй, всегда надо уточнять, что имел в виду автор. Про него было то ли у Стил, то ли у Холлиса, то ли я их ещё с кем-то Strel’очным путаю, но звучало утверждение как-то очень неоднозначно. То есть однозначно. Мол, переживает.
И тут закрадывается подозрение, что речь идёт не о нуклеарной семье, а о форме (виде? типе?) семьи, которая появилась только лишь в середине XIX века, в рабочей среде, и которой сейчас потихоньку приходят кранты (мгновение в истории западной семьи, как говорит Ян де Фрис). Это семья типа «кормилец-домохозяйка», родившаяся, как кажется, из вопроса: «И когда я буду этим заниматься?» Такая семья позволяла детям спокойно ходить в школу (после введения обязательного образования — особенно), кормильцу — чувствовать себя королём мира (не всегда, но про патриархат в этой связи говорить всё равно принято), а жене — обеспечивать всем более высокий уровень качества жизни, гигиену и уют. Мать семейства, конечно, могла бы пойти работать, как делала это и прежде (и временами так и случалось), что обеспечило бы семье ещё больший доход, но комфорт и Home, sweet home оказались тогда важнее, чем доход, для всех членов семьи.
Такая форма существования была выгодна на определённом этапе, но как только стало удобнее жить и работать как-то ещё, от неё начали отказываться.
Но есть ещё одна разновидность нуклеарной семьи. И не исключено, что именно о её крахе и принято рассуждать, хотя у неё с самого начала, если уж на то пошло, были проблемы. Потому что это и не разновидность даже, а всего лишь популярный рекламный образ, изобретённый в послевоенные годы, покоривший сердца миллионов и до сих пор безотказно работающий там, где нужно продать что-то про семейные ценности. В реальности такое счастье было не у всех (и чтобы взаимоотношения между вечно улыбающимися родителями и детьми на самом видном месте, и чтобы отдельный домик, и чтобы занавесочки со скатертью, обязательно в клеточку имени Виши), но картинка-то запомнилась. А поскольку такие семьи живут только в рекламных роликах и сериале «Альф», и никто из соседей на них обычно не похож, то — да, кризис и крах.
А самая традиционная семья — это договор между родителями жениха и невесты, отсутствие развода (или очень сложная процедура бракоразводного процесса), верность жены-производительницы и не обязательная верность супруга. Крах такой семьи принято объяснять не одной только промышленной революцией, но и обстоятельствами, появившимися тоже не так давно. А именно: появлением контрацептивов, когда секс перестал быть напрямую связан с деторождением, снижением экономической роли семьи (тоже про крах, кстати) и идеей, что жениться стало приятнее по любви, а не по-любому. Ещё в шестидесятые годы прошлого столетия брак был обязателен. Сейчас всё стало намного интереснее. Ядро семьи — это пара. Как и раньше. Но брак не так актуален, как отношения (мы продолжаем говорить про Запад и большие города, если что). И вот отношения, чего не упоминает Холлис, а зря (и потому приходится пользоваться Гидденсом), строятся как раз на доверии. Люди заводят детей и кошек (кошки ещё и экономически выгоднее получаются), живут всю жизнь вместе, но не обязательно идут ставить штамп в паспорт.
В наших краях до сих пор принято победно демонстрировать трофейную шайбу пятьсот восемьдесят пятой пробы, а к молодым бездетным женщинам по-прежнему приходит Человек-Кукушка, спрашивающий: «Когда родишь?» (впрочем, в Европе и США такие вопросы тоже задают). Предполагается, что брак — это естественное состояние, через него было бы неплохо пройти каждому человеку, поэтому одиночки, достигшие определённого возраста, как бы не считаются, а быть старой девой не очень престижно. Холостяком, в общем-то, тоже. Но прогресс в сфере отношений заметен всё равно.
