Когда Сократ о чём-то рассказывал, он пользовался общественным пространством. Когда Платон захотел поговорить, он создал Академию.
Об архитектуре, городе и его составных частях рассуждают уже давно. Города, которые строились по плану и должны были оказаться идеальными, в мире, который мы считаем древним, отстраивались только так. Правильная планировка, влияющая на процветание города и здоровье его жителей, была предметом рассуждения и Аристотеля, и Гиппократа. Витрувия больше интересовали индивидуальные потребности жителей, так что он раскрыл тему жилищной архитектуры. Если Стагирит дальше общественных сооружений не пошёл, то он занялся уже вопросами более практического характера: как изменить пропорции комнаты, чтобы улучшить её освещённость, и как вообще вписать жилище в конкретные условия.
Чему учат все работы планировщиков-утопистов? Что вредно терять связь с реальностью.
И все авторы проектов по преобразованию окружающей среды (городской среды) исходили из того, что город — уже не торт, надо менять всё и перестраивать.
А хорошо ли себе представляет жизнь города тот, кто решает в городе что-то перепланировать? А давно ли он в городе живёт? И давно ли он живёт именно в этом городе?
Революционность и необычность предложения Джейн Джекобс после этого не кажется такой уж революционной: работает — не трогай, просят — дай, не просят — не лезь со своими градостроительными идеями. Хотя всё равно лезут. И везде правительству надо намекать, что было бы неплохо взаимодействовать с горожанами.
Город должен знать своих героев, поэтому обычно всё начинается с перечисления или упоминания основоположников американской урбанистики.
Но чаще всего, конечно, первым делом рассказывают о Джейн Джекобс или о её вкладе в жизнь современных американских, а теперь ещё и многих других, городов. И самая главная её заслуга — умение объяснять всё пусть и многословно, но вполне доступно.
Джекобс — критик городского планирования, журналист и, как принято говорить, основоположница (одна из) движения нового урбанизма. Отвергала прагматику в вопросе планирования и любила мешать Роберту Мозесу, который хотел всё снести и перестроить, то есть понаделать дорог пошире и подлиннее. Автор книги «Смерть и жизнь больших американских городов», до сих пор влияющей на окрепшие и неокрепшие умы. Джекобс не была специалистом, но в том и состояло главное отличие и преимущество того, чем она занималась. А она пыталась понять (и объяснить другим, что важнее всего), как города функционируют и что они собой представляют. И утверждала, что городу нужно многообразие. Во всём. Поэтому в одном квартале должны быть и магазины, и офисы, и жилые дома. Реконструкции надо производить постепенно, руководствуясь мнением жителей. Не сносить всё, а перестраивать то, что ещё можно привести в порядок и использовать. Как следствие — экономия. Сконструировать город мечты легко, а вы попробуйте с нынешним что-нибудь сделать. Основа всему — сообщества. И губить их так же опасно, как вырубать дождевые леса Амазонии. Необдуманно перестроить и перепланировать квартал или целый район — разрушить сообщество. А это ухудшает город и качество жизни в этом городе для всех.
Пражский Йозефов во второй, кажется, половине XIX века перестроили и улучшили. Стало не стыдно приглашать гостей. Чисто, уютно, однотипно и немного по-парижски. Зато была разрушена община, история которой насчитывала тысячу лет. Без которой не было бы ни Голема, ни, в общем-то, Кафки.
В своём доме я большей частью сплю. У меня и район такой. Спальный. Организовывать сообщество в своём районе я ни с кем не намерена. Временно сорганизоваться во что-то для решения определённой проблемы — да, но от перспективы чего-то более постоянного мне становится не по себе (с другой стороны, я же знаю, как у них дела? они же мне рассказывают местные новости? значит, поздняк метаться, я уже там). Город — он больше для субкультур, для кружков по интересам. А сообщества, которыми грезила Джекобс, — это уже к деревням и гетто. И то не ко всем.
Всех запоминать трудно. Все переезжают, снимают жильё, покупают, продают, заселяют к себе кого-то… И чего с ними знакомиться, если они каждый год новые? Но чтобы спокойно дома спать, приходится.
Джекобс любит преувеличивать, излишне драматизировать и подбирать только те факты, которые подтверждают её теорию. Это американским авторам свойственно (это всяким авторам свойственно, так и быть). Кварталы, которые Джекобс выбирает в качестве образца для подражания и в назидание всем, поражают своей фантастичностью, а не среднестатистичностью.
Но не примерами едиными. Ведь есть и советы. И очевидные вещи, которые не мешает лишний раз повторить. Например: городская среда наиболее эффективна при интенсивном использовании.
Уплотнение — не всегда строительство «высоток». И оно не всегда вредит. Но при этом всегда надо учитывать слабые и сильные стороны инфраструктуры. Только при наличии «критической массы» горожан на квадратный акр возможно эффективное использование городской среды. Население района должно дать потребителей в магазины, но не только. Уплотнение застройки ведёт к тому, что на улицах появляется больше людей, следовательно, становится безопаснее, эффективнее используется общественный транспорт, развивается торговля, появляется больше объектов общего пользования, увеличиваются налоговые поступления.
Численность членов современной семьи уменьшилась, зато увеличилось количество жилплощади на каждого члена семьи. И если раньше в доме жило, скажем триста человек, то теперь в нём живёт лишь сто. Так что плотность населения даже в самых густонаселённых кварталах на сегодняшний день стала ниже.
Чем меньше дом, тем сплочённее жильцы, тем безопаснее подниматься к себе, тем комфортнее живётся горожанину.
Проявление добрососедства в малоквартирном доме возможно ещё хоть как-то. В кирпичном «муравейнике» на двадцать этажей — вряд ли. А вот коммуналки, скажем? Понятно, что Холлис о них ничего не знал. И Джекобс тоже. А Беньямину и не снилось, что они смогут просуществовать почти сотню лет. А ведь это могло бы существенно обогатить повествование.
У меня есть так называемый городской рюкзак. Сходства с городом у него достаточно. Без планирования не обошлось даже в таком вопросе (ведь это так важно — придумывать функциональное и эргономичное). Тут есть карманы для всего. То есть производитель думает, что он знает, какую вещь и в каком кармане я намерена хранить, поэтому он заранее всё предусмотрел. Вот тут карандаш, там ключи, здесь очки от солнца… Но, как и в случае с городским планированием, рассчитанным на кого-то очень абстрактного, все эти карманы на меня не работают. И на большинство других пользователей Dakine. Как вместо дорожки прокладывается тропа, так и вещи оказываются не те и не там, где задумано дизайнером. Хаос, с одной стороны, но идеальный порядок — с другой. Вот о нормальности такого хаоса и говорит Джекобс.
Поскольку героев у города было больше, чем одна только Джекобс, следует упомянуть и их.
Фрэнк Ллойд Райт предложил «Город широких горизонтов». Дороги, соединяющие низенькие домики (индивидуальные, то есть семейные), раскиданные на приличном расстоянии друг от друга. Там всё так: школы, административные здания, фермы и зоны отдыха — всё разбросано среди садов. Город от этого получался децентрализованный, требующий к домику докупать автомобильчик. Многоквартирные «высотки» тоже были предусмотрены. А один из проектов Райта стал прообразом небоскрёба Бурдж-Халифа.
Далее следует Чарльз Малфорд Робинсон, газетчик из штата Нью-Йорк, написавший первую книгу о городском планировании. Ему принадлежит концепция «красивого города», где возводятся здания-дворцы на века. Предложил планировать городскую застройку и делать дома (что логично) красивыми. Тут, конечно, ничего нового не было: ещё в эпоху Просвещения тезис о том, что красивый город — это хорошая архитектура, стал основополагающим. Но всё новое — это хорошо забытое, идея всем понравилась (хотя только в середине ХХ века в США начали планировать эту самую застройку с учётом соседних зданий), и величественные общественные здания из мрамора и гранита в США появились. Например, вокзал Юнион-Стейшен и Нью-Йоркская публичная библиотека.
Эбенизер Говард, стенограф в британском парламенте и журналист, предложил концепцию «Город-сад». Почти Томмазо Кампанелла, но получилось, как в фильмах про университетские городки в Великобритании или США (да, фильмы появились позже, но зато сразу можно себе представить, что это и как, чтобы образ, ассоциации и всё такое). Небольшие размеры позволяют всюду добраться пешком, а общественный транспорт представлен только железной дорогой, объединяющей «города-сады». Говард заявлял, что города можно не только отстраивать заново, но ещё и не так, как в прошлом. На практике это это означало, что первый такой город, Форест-Хилс Гарденс, был первым проектом, где впервые для строительства домов были использованы панели из армированного бетона.
И, разумеется, Великий и Ужасный. Шарль-Эдуар Жаннере-Гри, для близких — просто Ле Корбюзье. Художник-архитектор швейцарского происхождения со связями и без желания вникать в то, что он собирался менять (свои градостроительные идеи он предложил американцам, даже не побывав в США; не оригинально, у нас тоже так умеют). Его достижения признаются самыми крутыми, но и критики в свой адрес (не всегда незаслуженной) он получал, получает и ещё не раз получит больше всех.
Часто упоминается его проект «Башни в парке»: многоэтажки, окружённые, что предсказуемо, парком, который пересекали многоуровневые дороги; в центре был железнодорожный вокзал, совмещённый с аэропортом. Пешеходы не предусматривались. Революционность заключалась в том, что небоскрёбы в ту пору, то есть в 1922 году, ещё не строились, а Эйфелева башня считалась непростительно высокой. Второй по популярности проект — это «Лучезарный город», и вся послевоенная советская застройка подозрительно его напоминает.
Манхэттен ему не нравился. Париж тоже. Но Манхэттен больше, судя по тому, как его тревожила тема высоток (только ленивый не упомянет, что Ле Корбюзье грезил фаллическими символами; так что я не ленивая). Центр Парижа он предложил заменить равноудалёнными крестообразными высотками («План Вуазен», хотя мог бы быть и «Пежо»; идеально подходит для запугивания малолетних любителей старины). Вокруг предполагалось сделать парк, предназначенный для никого: автомобилям были даны поднятые над землёй дороги, пешеходам — подземка (многие хотят закопать пешеходов куда подальше; и мы все там будем, обещаю, но чем позже, тем лучше). Ле Корбюзье предлагал армированные крыши для своих горизонтальных небоскрёбов: надо быть готовым ко всему (и к аэрофотосъёмке тоже). В плане же его здания удивительным образом походили на прицельную сетку (а у нас зато были серпы-молоты, самолёты и кольца; а дом на Тульской в Москве, выстроенный для сотрудников Министерства атомной энергетики и промышленности СССР (достроен в 1990) — это вообще ковчег на случай апокалипсиса, а не жалкая укреплённая крыша).
Но Ле Корбюзье не дали смести все небоскрёбы, сменить разлиновку, победить Манхэттен и понатыкать везде свои одинаковые башни. Зато если посмотреть на наши спальные районы, становится ясно, что в долгосрочной перспективе он всё-таки победил.
Что писал про архитектуру и прекрасное Фейербах? На пятидесятой странице «Сущности христианства» (Москва, издательство «Мысль», 1965 год) читаем: «Как только человек начинает строить жилища, он сооружает храм для своего бога. Сооружение храма свидетельствует о том, что человек ценит красивые здания. Храм в честь бога является в сущности храмом в честь архитектуры». Но однажды сложное и красивое начинает утомлять.
Примитивизм идёт от пресыщения, а примитивность — от недостатка развития. И в начале ХХ века все оказались наевшимися. Ещё все хотели строить что-то попроще и подешевле, но ведь и на картонные стены с гипсовой лепниной никого не потянуло. Значит, ещё и развились.
Ле Корбюзье — не причина, а следствие. Что просил государственный капитализм, то он ему и сделал. И хотя при капитализме происходит эксплуатация одними людьми других, а при коммунизме — совсем наоборот, государственному социализму понадобились точно такие же «машины для жилья».
Мы удачно заимствовали идею Ле Корбюзье под названием Ville Contemporaine («Современный город»): дома-высотки и дома-ленты в окружении несъедобной зелени. До этого советские архитекторы тоже вдохновлялись другими ценными идеями Жаннере-Гри, что только улучшило фабрики-кухни, дома-машины и жилые ячейки. И всё с плоскими крышами, ленточными окнами, железобетонными каркасами… Так что советский конструктивизм до сих пор считается вкладом в мировую культуру ХХ века.
Ещё одно следствие (а не причина) — это Баухауз. Отказ от декоративности в пользу функциональности. Зато появился Тель-Авив, то есть «Белый город», который изначально проектировался, как город-сад (сад в пустыне, всё на своих местах), а теперь стал ещё и музеем архитектуры на открытом воздухе.
Всё не ново. Но город — объект интересный. Субъект, если смотреть на некоторые работы, тоже. Главное тут, разумеется, стараться не повторяться. Но это сложно. Тема сообществ уже была раскрыта раньше, но всем всё равно хочется её перераскрывать заново, раз за разом. Францисканский монах из Венеции Фра Паолино (где-то между 1270 и 1324 годом, позже он уже не мог; раньше, впрочем, тоже) рассуждал, что человек — социальное животное, и ему надо учиться жить в обществе, не нарушая при этом общественного порядка, задолго до Маркса и Джекобс с Холлисом. Находясь в обществе, индивид участвует в жизни трёх взаимосвязанных сред (и сейчас будет понятно, чего это я его сюда приплела): большого политического общества, то есть города или сразу королевства, сообщества соседей и дома (центра автономных групп, которые можно считать частными). Соседство, то есть взаимодействие автономных групп (либо же общение внутри одной группы), подразумевает взаимную солидарность людей, которые, цитирую, вынуждены ежедневно общаться друг с другом. Группы взаимодействуют, и каналы взаимодействия тянутся всё дальше и ширше, так что в итоге взаимодействует весь город. Ячейка общества, в представлении Паолино из Венеции, включала в себя мужа, жену и их детей. В реальности туда мог входить ещё кто-нибудь (и это помимо обязательной челяди), но в целом состав средневековой тосканской семьи мало отличался от состава современного итальянского семейства.
А Ульрих фон Гуттен учил, что одиночество обедняет индивида, что в сельской глуши внутреннему миру человека не раскрыться, и потому дух должен воспитываться в движении, среди многолюдной толпы (города вам на пользу). В городе не надо сажать деревья, собирать виноград и терпеть неприятный запах крупного и мелкого скота. Не надо думать о завтрашнем дне, защищаться от воров и бандитов, норовящих пробраться в замок (Ульрих не для абы кого наставления сочинял), орошать луга, жать и молотить («Думали, выходной? Не-а, в субботу вы тоже пасёте оленей»). Чтение и письмо вдали от сельских бед, то есть в городе, помогут индивиду развиться, выйти за пределы самого себя, и почувствовать себя одиноким и свободным среди всеобщей суеты. Быть наедине с собой, конечно, временами страшно. Но город и эту проблему решает: нужный шум найдётся всегда.
Но если хочется чего-то посвежее, то статьи Луиса Вирта — вот один из лучших вариантов. Особенно хороша «Урбанизм как образ жизни». Коротко и про то же самое, о чём пишет Холлис. Только Вирт это сделал ещё в 1938 году. Так что ещё и классика.
Прогресс вдохновлял не только на написание научно-фантастических романов и на создание соответствующих иллюстраций к ним. Кроме полётов на Луну и общения с аборигенами, всем хотелось изменить и окружающую среду. Что придумали сделать? Что не отпускает некоторых градостроителей до сих пор? Машины, дороги, скорость. Луна-парки помогли человечеству смириться с тем печальным обстоятельством, что до появления индивидуальных летательных аппаратов и скафандров для прогулок по кольцам Сатурна или по дну Марианской впадины ещё пилить и пилить, но с мечты о прогрессе не давали разуму спать.
В начале ХХ века Харви Уайли Корбетт так высоко оценил автомобили, что предложил убрать пешеходов куда подальше, чтобы гладкие чёрные крыши машин потоками устремились между домами, создавая новый вариант Венеции. Для пешеходов на уровне третьего этажа были предусмотрены балконы-тротуары, тянущиеся по всему периметру зданий. И мосты. Ведь Венеция без мостов — не Венеция.
А Рэймонд Худ разрабатывал проект «Город под одной крышей», суть которого сводилась к запиранию человека в одном здании. То есть у жильца не было необходимости куда-то выходить, ведь и дом, и офис, и театры с магазинами сосуществовали в одном небоскрёбе. Круизный лайнер предоставляет тот же набор удовольствий, но пассажирам всё равно зачем-то надо на землю. И дело не только в том, что их укачивает.
Таким мечтам помешала бы сбыться сама человеческая природа, и сейчас этой природе как раз пытаются потакать.
Городам нужны пространства, позволяющие людям быть самими собой, считает утопист Холлис. Чего-то о человеческой природе он явно не знает.
Как определяется «общественность» пространства? Это место, куда можно беспрепятственно попасть, где можно на какое-то время задержаться и заняться там какой-нибудь деятельностью. Когда у горожанина есть возможность заявить свои права на пространство и его ресурсы, право изменить окружающую обстановку, вот тогда с «общественностью» всё хорошо. Много ли в нашем городе пространств, где можно делать всё вышеперечисленное одновременно? И чтобы это не мешало всем остальным, кто тоже пришёл присваивать и заявлять, но по-своему?
Мало, но есть. И на самом видном месте, что позволяет нам в очередной раз гордиться собой. Хотя кого-то это может смутить. Например, граждане у нас почему-то очень любят лежать на Дворцовой площади. В летние месяцы вокруг людей, издающих звуки музыки, образуется лежбище котиков. На Марсовом поле у нас тоже принято расправлять своё тело на газоне, но это же, как было только что сказано, газон. Мягкая травка. Да и растёт она немного в стороне от основного туристического маршрута. Почему на центральных площадях Праги или Хельсинки никто не возлежит, понятно: там граждане не чувствуют общественное пространство своим. А у нас чувствуют. Ещё и всем телом. Гармонично ли они там смотрятся? Да, как зонтик и швейная машинка на анатомическом столе.
Новая Голландия — это, конечно, общественное пространство, но всё-таки не совсем. Марсово поле или Дворцовая площадь с этой функцией справляются лучше. Или какой-нибудь парк в спальном районе. Плавно в него другие городские пространства не перетекают, ров и высокие стены препятствуют. Прийти туда с любимым щенком сиба-ину или своим стаканчиком кофе нельзя, это запрещено (организаторы при этом предлагают устраивать пикники на чудесных газонах, хотя обычно предполагается, что для пикника нужна домашняя еда в корзинке; так в западных фильмах показано: парк и корзинка с бутербродами). Зато есть досмотр и очередь, потому что Голландия не резиновая. Рано утром или ночью это пространство закрыто. Забираться ради Новой Голландии в центр на машине, чтобы искать парковку и стоять в пробках, захочет не каждый. Идти пешком — тоже надо иметь цель. А целей там не так-то и много, если присмотреться (главные три — фотографироваться, вспоминать Суоменлинну и, как выяснилось уже через месяц после открытия, тырить детские складные стульчики). Это не парк, куда можно специально отправиться в поисках свежего воздуха (тут-то и вспоминаешь, что всё то же самое, кроме красного кирпича и исторической значимости, есть и в ЦПКиО). Это не проходное место, где всё и так живёт и находится в движении. Это остров, где после реконструкции (удивительно бережной, как пишет Harper’s Bazaar) стало лишь чуть-чуть веселее. Да и реконструировали опять не всё. Хотя для студентов такое пространство — самое то, судя по статистике на сайте Новой Голландии и по личным воспоминаниям. И «Собака» пишет, что всё хорошо. Всё сделано так, чтобы жить прошлым, без претензий, с хорошим вкусом и чувством собственного достоинства. Горожан Голландия не отпугивает, а туристам кажется очень петербургской. Уже хорошо.
Общественно пространство — это пространство запретов. Даже если оно развлекательное. Оно контролируется, оно дисциплинирует, оно не даёт расслабиться в полной мере. Это одновременно пространство ограничений и пространство игры. Самими собой люди бывают только там, где могут ходить в одних носках, а то и вовсе без них. У себя дома.
Общность не воспитать, просто предоставив муниципальную лужайку. И её не воспитать, даже если на лужайку всех насильно согнать, а по периметру расставить что-нибудь, причиняющее вред здоровью.
