Оппозицию «культурный город — отсталая деревня» сейчас сменила «отсталая страна — прогрессивный мегаполис». Потому что однажды власти взялись не за регионы, а за города. Коммунистический Китай принялся осваивать пространство целиком, а вот Советский Союз делал ставку на развитие крупных центров, от чего пострадала периферия. И наш опыт не уникален, все склонны вкладываться в развитие больших городов в ущерб малым и средним.
Нехватка пространства, имеющая ярко выраженный социально-экономический характер, ощущается только рядом с центрами. Так-то земли ещё много, осваивать и осваивать. Но её спасает то, что всем надо не в тундру, а в Москву.
Город может что-нибудь производить. Корабли, например. Или газотурбинные двигатели. Раньше заводы были тем центром притяжения, который привлекал деревенских жителей в город. Теперь рабочие места поставляет развивающийся сектор услуг, а заводы потихоньку перемещаются за городскую черту (как когда-то кладбища). По поводу пустеющих производственных помещений ноет Соркин. Из них сделали лофты, хотя швейные или печатные машинки в этих пространствах смотрелись гораздо круче буржуазно-богемной публики. К слову, лофты, которые находятся ближе к центру, привлекают тех, кто побогаче. А цены на них отпугивают тех, кто победнее. Жильё в центре или в районах, внезапно ставших модными или перспективными, вообще любит дорожать. Следом за богатыми жильцами появляются магазины подороже, в которые местному населению уже не хочется и не можется ходить. Тем, кому не хватает средств на новую и красивую жизнь, приходится переезжать на окраины. Так центры городов очищаются ради богатых жильцов.
Бывшие фабрики переделывают в места с, как принято подчёркивать, урбанистической атмосферой. То есть самого города уже мало, нужно что-то поконцентрированнее. Оно и смотрится так, урбанистичнее некуда. И при этом неоднозначно: словно и вне времени, но при этом модно (сочетание несочетаемого то есть). А поскольку старые фабрики из-за непрерывного роста городов во все стороны оказались в центре, это сейчас ещё и ценная недвижимость, которую можно использовать для любых коммерчески выгодных нужд. Из-за этого в где-то мире (где-то там, на Манхэттене) грустит один Соркин, но это повторное использование, то есть уже совсем другое, почти доброе дело (если понимать и принимать всё буквально).
Чем беднее и удалённее от центра (культурного, делового) район, тем выше шансы, что фасады не будут покрашены, трамвай будет ходить ржавый и редко, маршруты всего остального общественного транспорта будут запутанными и не во имя кратчайшего пути, в парке будет темно и страшно, в магазинах будет ограниченный ассортимент. И если с магазином всё более-менее логично (потому что в районе попроще обычно не требуют в два часа ночи каре ягнёнка), то с фасадами и транспортом — зря-зря.
Даже не слишком гармоничная архитектура спальных районов для чего-нибудь нужна. Влобешная сила искусства не может быть влобешной постоянно: от красоты устаёшь, потому что она всегда однообразна. А несказанное удовольствие, как писал Бальзак, можно найти и в разновидностях безобразия. Лучше, конечно, если безобразное служит только фоном, чтобы контраст можно было ощутить. И да, от однообразного безобразия тоже устаёшь.
Среднестатистический горожанин в глаза не видел книжек по урбанистике. Он не знает, что ему нужно. Он не может чётко сформулировать, что его не устраивает. Ему дела нет до того, какого цвета будет забор вокруг стройки. Чтобы объяснить ему великий градостроительный замысел, придётся запастись терпением. Но он не всегда будет требовать разъяснений, что, где, зачем и почему. Скорее всего, ему вообще до многого не будет дела, пока это лично не заденет его самого. Поэтому очень важно не только пользоваться всей полнотой власти в решении градостроительных задач, но и быть при этом благоразумным (но это всё теоия, да). То есть пользоваться положением, но не перегибать. Или перегибать, но не слишком очевидно для стороннего наблюдателя.
В этой связи принято рассуждать и вопрошать, как и когда городское планирование, имеющее целью превратить хаос улиц в здоровое и логичное пространство, начинает совершать насилие над пользователем этого самого пространства. Как только общество становится неудобным — сразу и начинает. Вот тебе, гражданин, площадь пошире, чтобы не ходил на революции. Вот вам, пенсионеры и неразумные отроки, новая схема перемещения, чтобы избавились от привычки скапливаться в одном углу площади…
Рациональная застройка, по мысли Ле Корбюзье, в результате должна была сформировать рациональное общество. Послушное общество всегда было во всех отношениях удобнее. Советская власть строила для своего нового гражданина новые жилища, которые его должны были воспитывать и формировать. Одна из самых известных иллюстраций — это быт в романе «Мы» Замятина. В реальности это больше напоминало клетушки какого-нибудь лицея (только стена, отделявшая жилую ячейку от коридора, была до потолка, а не как раньше: чтобы ходить вдоль и следить, а не придаётся ли кто соблазнам или вольнодумству), а ещё больше — исправительно-трудовую колонию. Там и распорядок похожий был. Всё это должно было упразднить семью и прежний мелкобуржуазный уклад, когда и дома-то строились как-то неэффективно: слишком много жилой площади на одного. Тогда это делалось не столько ради компактности, сколько ради перевоспитания, но снова всё было сведено к квадратным метрам, которых и так на всех постоянно не хватает.
Стремление домов расти вверх, а не вширь, было заметно и раньше. Лифты Отиса просто помогли зданиям становиться ещё выше и стоять ещё теснее (зато основные элементы человеческого жилища, если что, остаются неизменными уже несколько тысячелетий).
Многоквартирные жилые дома, первые этажи которых занимал средний класс, на верхних селилась беднота, а арендная плата была выше, чем в провинции, распространились уже в Древнем Риме. Там их называли инсулы.
Шибам в Йемене — тоже древнейший пример городского строительства в вертикальном направлении. Сокровище ЮНЕСКО, между прочим.
В XVI и XVII веках в Эдинбурге строили и восьмиэтажные дома, и десятиэтажные, и даже двенадцатиэтажные. Потому что места толком не было. Да, с канализацией и подъёмом наверх были проблемы, зато в этих домах селились одновременно все категории граждан (и побогаче, и победнее, и совсем победнее). И уже потом, лет через сто, когда проблема перенаселения начала тревожить не только горожан, но и городские власти, болота вокруг осушили, а город перестроили в духе времени: прямоугольничками и по линеечке.
В Неаполе XVI века тоже строили пятиэтажные и шестиэтажные дома. Потеснее, повыше, чтобы беднота помещалась вся, но как можно компактнее.
До появления лифтов всё было достаточно стандартно и понятно, римская сортировка сохранялась. Три нижних этажа отводились под коммерческую деятельность: магазины, лавки, апартаменты для богатых горожан. На четвёртом жили граждане победнее, пятый был так высоко, что карабкаться на него могли только самые отчаянные, то есть отчаявшиеся. Многоэтажки в бедных кварталах бывали и повыше, но там все были отчаявшиеся, и лестницы не делили никого на бедных и богатых (там царило равенство, как в современном спальном районе).
Лифт — пример того, как хорошо приживаются технологии, облегчающие нам жизнь. То есть жить повыше всем и раньше хотелось, но забираться было лень. Не барское это дело, поэтому верхние этажи раньше сдавали беднякам. Чем выше по лестнице дома, тем ниже на лестнице социальной. Очень просто.
Изобретение Отиса и стальные конструкции пригодились там, где они были нужнее всего: на Манхэттене, где всё было расчерчено на прямоугольнички, за границы которых вылезать было нельзя, и земля заодно была дорогая. Наслоение этажей помогло многократно увеличить площадь здания, а лифт дал возможность наслаивать и наслаивать, наслаивать и наслаивать… Новые здания становились не просто офисным пространством или отелями на туеву хучу номеров, они становились если и не городом в городе, то новым районом или кварталом уж точно. Моллам такое и не снилось. Они всего лишь улочки с магазинами. Хотя вечная весна царит и там, и там.
И все последующие проекты и стройки создавали всё новые фаллические символы, всякий раз — выше и выше, чтобы взмывая над городами, они заслоняли символы прежние — фабричные трубы.
Город всегда был чем-то, что должно взмывать ввысь, к небу. Это описывалось в видениях, это маячило миражом посреди пустыни перед утомлёнными путниками, это было ярким образом, умело втиснутым в повествование о чём-нибудь высоком (в переносном смысле). К концу двадцатых годов ХХ века стало понятно, что без небоскрёбов жизни нет и не будет. А что они создают вечную тень домам по-соседству, так это издержки производства, мы ничего не будем сносить (добровольно), терпите. Как прежде служили символом богатства и власти донжоны и родовые башни, так и сейчас небоскрёбы сообщают о чём-то таком же. И есть только одно важное отличие: если прежде речь шла не только об эксплуатации, но и о защите, то теперь защищать надо заодно ещё и сами башни.
Женщин в городах больше, чем мужчин. Следовательно, возрастает их роль в жизни города. Горожанки позже выходят замуж, у многих из них (вот сказать, что у всех, язык всё-таки не поворачивается) есть доступ к медицинским услугам и образованию. В городах ниже рождаемость. Но и детская смертность тоже ниже. Роль ребёнка, как и роль отца семейства, за последние полторы сотни лет несколько изменилась.
Эмансипация стала необходима (стало очевидно, что это нужно и правильно) и возможна только в больших городах. И города можно ценить хотя бы за это. Матриархат придумали относительно недавно. Как и некоторые вещи, связанные с идеей движения вперёд и улучшения качества жизни. Когда в учебниках истории появился каменный век? Бронзовый век? А матриархат? Вторая половина XIX века. Этого требовали прогресс, который надо было дать лучше прочувствовать, и настроения в среде горожанок, которым надо было намекнуть в духе: «Мужик, у тебя всё было». Так что история возникновения терминов — очень интересная штука. И полезно знать не только, что они обозначают, но и зачем эти понятия были введены.
Большие города всё больше зависят от внутреннего и международного туризма. Для привлечения туристов в городе должно быть нечто необычное. И хорошо, если с древних времён сохранились памятники архитектуры. Или какое-либо строение внезапно стало модным. Не все здания становятся знаменитыми сразу. Эйфелева башня не в одночасье стала символом города. Если такого здания нет, или если хочется большего притока туристов, можно заказать «иконическое здание» какому-нибудь известному архитектору. Чтобы необычные цвета или, что самое важное, необычные формы (раньше в домах ценилась торжественность и пышность). Барселону в этом отношении трудно переплюнуть, но и Оперный театр в Сиднее на что-то сгодился. Ради хорошей фотографии на фоне чего-то необычного граждане потянутся.
Нам бы тоже какой-нибудь дом Фрэнка Гери. Хотя бы его собственный. У нас есть опыт строительства защитных сооружений вокруг домиков известных людей (домик Петра, я намекаю на домик Петра). Да, к 2018 году нам пообещали построить много красивых (и не очень) домиков, но с характерностью черт у них, судя по картинкам, будут некоторые проблемы.
Обычные проекты уже не радуют заказчиков. Хочется чего-то, что удивляло бы, выделялось. Индустрия развлечений из внутренних помещений переместилась на улицы. Хотя целый квартал удивительных «иконических» зданий быстро утомит. На Танцующий дом в Праге интересно смотреть только первые два раза. И вкусы, к слову, меняются. Средний возраст здания, чтобы попасть в группу риска («Снесём и построим получше»; и иногда так и надо делать), это тридцать-пятьдесят лет. А многие эффектные здания бывают привлекательны ровно до тех пор, пока все желающие не приедут и не сфотографируются на их фоне. То есть в среднем год.
Как влияет природа на город? Да почти никак. На тип жилищного строительства влияет, всё остальное можно потихоньку корректировать (вбивать сваи, насыпать кирпич для формирования искусственных островов, совершенствовать систему кондиционирования и так далее) или терпеть. Вот близость торговых путей влияет в гораздо большей степени. Или, скажем, повезло городу попасть под власть Церкви или не повезло — это две большие разницы.
Город полностью меняется за пятьдесят лет. Так Альдо Росси утверждает. А до него ещё кто-то утверждал. Иногда городу помогают. Пожар или война, например. Нормальный город с непрерывным развитием тяготеет не к сохранению, а к эволюции. Поэтому нет смысла подстраиваться при реконструкции кварталов под старые здания, которые ещё сохранились. Даже архитектурные памятники не остаются стабильными элементами городской среды, они утрачивают прежние функции, приобретают новые, меняются. Не эволюционирует только мёртвый город. И если бы этого не происходило, ни у одного писателя или обывателя не было бы повода тосковать по утраченным памятным местам. Хотя всё равно былые ощущения уже не вернуть.
Многократное воспроизведение старых архитектурных форм, сдобренных старыми архитектурными приёмами, не даёт ничего нового городу. Зато иногда добавляет китча. Ни о какой жизни не может быть речи там, где нет нового, нет демонстрации (выражение избитое) духа времени. Город обновляется, дышит, живёт, когда в центре, на освободившихся местах появляется не то же самое, а что-то другое, современное. Но (что важнее всего) вписывающееся в архитектурный ансамбль, гармонирующее с ним, улучшающее общую картину. Альдо Росси намекает, что это возможно. Но, конечно, гораздо проще возвести на Лиговском гигантскую постройку имени сталинского ампира (только материалы посовременнее, но одновременно и попроще; и внутри без мозаик, но с магазинами), потому что это выглядит масштабно, можно лепить элементы, не задумываясь, подходят ли они друг другу, а «Сталина на вас не хватает» — чрезвычайно популярная в народе фраза (да, я про ТЦ «Галерея»).
Так вот, если город как-то сам выкручивается, то на горожан-то природа влияет. На их настроение, на их выбор одежды (судя по длине женских курток и мужских штанов зимой — не всегда), на то, упадёт ли на них дерево, помешает ли им добраться утром до работы снегопад или наводнение. На гастрономические предпочтения влияет. И на хронические заболевания заодно. Чем проще перемещаться по городу, чем больше мест, где не дует, тем веселее горожанину.
Ощущение себя в пространстве — это то, что даёт нам архитектура. Как её внешняя сторона, так и её нутрь.
Среда, напомню в который раз, формирует человека. Архитектура формирует, пространство, в котором вы спите, тоже формирует. Власти обычно не скрывают своего желания сформировать нового гражданина путём преобразования его жилища и кварталов поблизости. Жильё, как говорилось чуть выше, должно было стать инструментом воспитания нового человека. Даже когда под жильём начали подразумевать «хрущёвки».
Советские власти не скрывали даже желания залезть внутрь помещения и расставить там мебель, которую они считали идеологически верной. Шкафы до потолка, чтобы размещать свою библиотеку, новосёлам приходилось оставлять в прежних коммунальных квартирах (всё прежнее объявлялось мещанством, и мебель перекочёвывала из домов на помойки). Зато они получали светлое и компактное помещение, а к нему — личный туалет. Не на пять-шесть семей, а на одну, на свою собственную. И это было так здорово, что санузлу легко прощалась его совмещённость.
Помпезные сталинские дома строились слишком медленно, а ещё они были сталинские. Для удешевления было решено не использовать декоративные элементы, для скорости — строить как попало.
А чтобы холодные квартиры казались чуть теплее, их рекомендовалось красить в тёплые тона. Что не мешало природе продолжать влиять на горожанина сквозь жёлтенькие стены и окна с занавесочками цвета пожара в джунглях.
Малогабаритные квартиры с самого начала не устраивали новых жильцов своей слышимостью и лёгкой прохладой, особенно зимой. Стандарт, согласно которому хоть сколько-то окон квартиры должны были выходить на солнечную сторону, не грел. Зато десять слоёв обоев не были таким уж нелепым решением. С ними теплее, с ними тише.
Новостройки по-прежнему шумны, тесны и прохладны. Годы идут, комфортнее жилищная архитектура не становится. А свой дом, в котором можно укрыться от непогоды и беспокойного (или беспокоящего) внешнего мира, требуется всё большему количеству горожан.
Сколько бы ни разрастался город, однажды он обязательно во что-нибудь упрётся. В другой большой город, в невозможность связывать всю периферию с центром, в крупный межэтнический конфликт, по сравнению с которым все нынешние покажутся невинной забавой, и так далее, и тому подобное. Возможно, однажды необходимость жить в тесноте (родные просторы имеют свои пределы, но об этих просторах в некоторых ситуациях лучше забыть) научит всех быть вежливыми и предупредительными. Японцев научила. И голландцев.
Ассимилирует не страна, ассимилирует город. А если точнее, то вовлечённость в городскую жизнь. Гетто идеально подходят, чтобы убрать нежелаемое и неудобное подальше, но они никому по-настоящему не помогают.
«Дайте мне красивый вид — я его красиво сфоткаю». Поскольку фоткать стало можно даже из космоса (с самолёта-то понятно, уже было), то виды делаются всё масштабнее. Дубайские искусственные архипелаги в виде пальм сделаны в расчёте именно на вид сверху.
Большое видится на расстоянии. Как видятся большие «муравейники» на расстоянии? Кто ж его знает. Потому что расстояния между такими многоярусными тортами иногда почти и не бывает. Так, дорожка. Зато, как мы помним, из космоса заметно всё. Поэтому как лучше строить дома? Как делали это ещё советские конструктивисты (знали, чуяли): чтобы серп и молот или самолётик в плане получался. Или напоминание о Малевиче, как у нас сделали в Сколково (увидел из космоса — сразу понял, что Россия, даже географию учить не надо, только историю искусства).
В том, что некоторые города похожи на луна-парки, нет ничего криминального. Пусть будут. У кого изначально было больше всего электрических лампочек? У луна-парков. И благодаря этому горожане привыкли и приучились к городскому освещению. У кого появился первый инкубатор для недоношенных младенцев? У луна-парков. Рекламировалось, как аттракцион с живыми детьми, зато сколько пользы в итоге. Так что пусть Дубай с его горками и фонтанами будет похож на Диснейленд, может, в итоге что-то полезное внедрят.
Чем больше страна, чем дальше от города оказывается его житель, тем удивительнее и непривычнее окружающий мир. «Вот это да!» — гордо или восхищённо восклицает один. «Вот она какая, наша страна», — констатирует второй. «Страна, да что ж ты такая-то?» — ужасается третий. А потом пишет в соцсетях, мол, страна, поднимись с колен, сколько можно это терпеть. А у большей части этой страны нет ни Facebook’а, ни Instagram’а, ни аккаунта в ЖЖ. У неё диалап-то не везде есть. А вышки сотовых операторов в деревнях сейчас вообще принято сокращать, что бы там ни писал Холлис о пользе и распространении мобильной телефонии. Кризис всё-таки.
Поэтому страна обычно не понимает нужд и призывов горожан. Коммунистическую партию Китая, которая появилась и окрепла именно в городской среде, напомню, крестьяне тоже не поняли. То, о чём им говорили, никак не влияло на их жизнь. Как можно переживать из-за того, чего не только тебе не предлагали, но до этого даже не рассказывали, что такое есть?
Киберпанк уже здесь. Достаточно пересмотреть «Призрака в доспехах». Задворки не изменились, общество не поспевает за техническим прогрессом, на фоне свалки или городского рынка — чудесные часы с дисплеем, способным реагировать не просто на ваше прикосновение, но на силу этого прикосновения. И AlphaGo победил. Имплантировать пока можно далеко не всё, но прочиповать собаку — проще простого. И дальше будет только интереснее, а сходство будет только увеличиваться. Потому как и велосипеды в реке продолжат плавать, и ресторанчики с китайскими фонариками нам всё ещё нужны. У фонариков заодно и цвет правильный: с ним теплее.
