В пять лет я хотела рисовать мультфильмы. В телевизионной передаче для юношества кто-то большой и умный рассказал, как много-много картинок, при создании которых в каждую последующую вносится незначительное изменение, превращаются в итоге во что-то живое и движущееся, и мне захотелось делать то же самое. Поэтому все уголки моих тетрадок и блокнотов обзавелись бегающими цыплятами и скачущими зайчиками, пока я ждала, чтобы меня завезли обратно, откуда вывезли (в монгольской степи достать акварель «Ленинград» было гораздо проще, чем в одноимённом городе, но ближайшая изостудия находилась только уже где-то в Улан-Баторе).
Однако в художественную школу меня так и не отдали, решив, что балет будет перспективнее. Но он не стал.
А в кружок рисования я пошла слишком поздно. И уже через пару месяцев занятий наша преподавательница в спокойной и доверительной обстановке, то есть в присутствии всей остальной группы, сообщила мне, что я не имею ни малейшей предрасположенности к рисованию, а при таких задатках, то есть при полном их отсутствии, из меня не получится ничего и никогда. Не скажу, что это накрыло медным тазом мои мечты о карьере художника-мультипликатора (ведь я уже была уверена, быть археологом — гораздо, гораздо круче), но это поколебло мой душевный покой, и от дальнейших занятий я почему-то отказалась.
Хотя начиналось всё довольно мирно, с азов: с построения гипсового орнамента и подготовки принадлежностей к работе. Меня не смогли научить рисовать, но вот копать от забора и до обеда, то есть точить карандаши — да, это был успех. Точу я мастерски. Как ремесленник, конечно, не как творец. Без какой-то там искры. Зато даже тупым ножом. Разумеется, я бы предпочла, чтобы мне наглядно продемонстрировали какую-то другую технику чего-то совсем иного, но надо быть благодарной хотя бы за это.
Потом я выросла, влилась в сообщество рядовых искусствоведов, записалась в другую изостудию и стала такой смелой и дерзкой, что даже несколько раз подходила к мольберту и трогала его (впрочем, была ли в том моя заслуга? мольберт прекрасно нащупывался и сам, стоило начать его перетаскивать). Времена изменились, кидалты превратились в целевую аудиторию, а издательства начали выпускать раскраски для взрослых. Случалось, что и на хорошей бумаге. Это помогло мне вспомнить про светотень, научиться смешивать цвета и держать руку ровно (серьёзно, полгода раскрасочек — и ты уже другой человек). Я начала приобретать карандаши с пометкой «For artists». И не стеснялась своего невежества, выбирая те, что лежали в коробке покрасивее. И что самое важное: однажды я поняла, что дело-то тут не в таланте, а в удовольствии. То есть сэкономила на психологе, пусть и на детском.
Однако вся эта история не прошла для меня даром, так что теперь, обретя свободу выбора и догадавшись о свободе самовыражения, я отрываюсь на кистях. Но не на тех, о которых можно было бы подумать, после вступительной части. Хотя и на них в том числе. Всё-таки без них с акварелью делать практически нечего.
Я не очень люблю краситься, но очень люблю кисти (да, речь об этих). Меня интересует в них всё. Форма пучка, длина и количество ворса, какой он и как себя ведёт. Таки я не знаю, как оно у нормальных людей, но для меня имеет значение даже то, в каком месте ворс закреплён в обойме. И самое главное — меня почему-то тянет узнать, как это сделано. И если я в этом вопросе преуспеваю, то стремлюсь как-то этой ценной информацией поделиться с окружающими. Они, окружающие, наверняка только этого и ждут. Как-то раз я даже написала об особенностях использования голубых белок в косметической промышленности Страны восходящего солнца, и судя по количеству тех, кто каждый день с тех пор приходит читать этот текст, написала не зря.
Источников тогда было мало, полезнее всего оказалась фотография газетного разворота с репортажем о фабрике Chikuhodo у Сони Sweet Makeup Temptations. И ещё нашлось несколько японских сайтов со статьями и объяснениями, которые приходилось сначала переводить на английский, чтобы потом смочь что-то сказать по-русски. Это сейчас у FudeJapan выкладываются видео с производства, где можно полюбоваться лентой, по которой идёт ворс, или тем, как пучок обматывают проволочкой, но ещё несколько лет назад приходилось додумывать, пользуясь подручными материалами. Например, роликами марки Raphaёl.
За прошедшие пару лет мне встретилось достаточное количество переложений моего текста (без указания первоисточника, ясное дело), качество которых не всегда меня устраивало, так что переложу-ка я его теперь сама (у меня все идеи хорошие, кроме некоторых).
Руководствуясь правилом «Пиши так, словно тебя никто не читает», в этот раз я расскажу об изготовлении кистей французских, то есть маврикийских. Я так и не побывала на производстве в Кумано, не побываю и на этом, но я не перестаю интересоваться тем и другим, так что, пожалуй, теперь даже могу их сравнить («Наш журнал неоднократно писал об оргазме, и теперь ты знаешь, что это такое»).
Марка Make Up For Ever была основана в 1984 году, так что тридцатилетие мы с ней справляли хором («Моему мужу, как и многим людям его возраста, пятьдесят»). Только я в июне, а они в сентябре. В том же далёком году появился и бренд Makeup Art Cosmetics, который тоже вроде бы про живопись, но не их кисти меня интересуют. История Make Up For Ever неоднократно и на разные лады пересказана в интернетах, и это прекрасно, потому что это упростило мне работу над текстом. Но останавливаться на ней отдельно я не буду. Не меньше мне помог совет обратиться за некоторыми разъяснениями к Виктории Тагаевой, которой я благодарна уже даже за то, что она с пониманием отнеслась к моим, будем откровенны, странным вопросам. Я люблю перепроверять всё лишний раз (два, три), и очень обрадовалась, что меня не оставили в гордом одиночестве, пока я пыталась докопаться до того, что не каждому-то и нужно.
Словом, речь дальше пойдёт о кистях Make Up For Ever, подробности будут разнообразные, а начну я издалека.
В 1793 году, когда монархия в лице Луи XVI пала окончательно, в Париже не прекращались волнения, а международное сообщество резко перестало дружить с французским правительством, недалеко от Нового моста господин Паран (Parent) открыл своё производство (и одновременно пункт сбыта) кистей для художников. Время основатель не выбирал, ему с ним просто повезло. Да и место, в общем-то, годилось любое, лишь бы в столице.
Из-за революционного настроя, волнений и военных действий времён Первой империи, стресса из-за последующих реставраций Бурбонов, конечно, было неспокойно, но маленькому производству это особых неприятностей не принесло.
Как утверждают британские учёные (у меня проверенные источники, в инстаграме Национальной галереи не абы кто подписи под картинками делает), нигде в Европе, кроме Парижа, в XVIII веке не было такого количества мастеров. И в девятнадцатом они только продолжили плодиться. Потому что для художников там была создана идеальная питательная среда. Меценаты поддерживали, публика восхищалась, в выставках участвовать разрешали, а новым правительствам регулярно нужны были вдохновляющие полотна. А чтобы Свобода вела на баррикады как-то свободнее, нужны были правильные расходные материалы. И побольше, побольше.
В далёкие и трудные для всех времена художники изготавливали краски и кисти самостоятельно. С какой-то точки зрения, это тоже был творческий процесс. Но если всякий был должен, то уж точно не всякий хотел отвлекаться от главного и быть заодно химиком, технологом и, прошу прощения, ремесленником. Однако чтобы начать что-то внедрять, надо было набрать некоторую критическую массу. Ведь даже когда голландские живописцы штамповали свои рыбные натюрморты и vanitas веком раньше, о поточном производстве, требовавшем поиска новых технологий, чтобы удовлетворять всё возрастающий спрос и не отвлекать от живописи, речи ещё не шло. Не брали количеством. Только когда их французские коллеги ринулись усложнять техники и наращивать объёмы, идея о необходимости упростить жизнь творца пришла в голову кому-то ещё, а не одному только творцу. В 1730 году появилось ноу-хау — обжимное кольцо. Ворс больше не надо было хитро прикручивать или вставлять прямо в какой-нибудь бамбук. Первые фабрики появились во Франции незадолго до Революции и некоторое время оставались единственными и неповторимыми на территории всей Европы. Как считалось, они делали лучшие кисти. И тот внешний вид, к которому мы привыкли и иногда даже не подозреваем, что могло быть иначе, тоже был придуман именно там. Потом пришли немцы, чтобы освоить технологию и забрать её в Нюрнберг, ставший после этого баварским центром кистестроения. Ещё позже она распространилась дальше. Но не все французские марки выжили, так что Raphaёl можно считать старейшим производителем кистей для художников в Европе.
Почтенный возраст не мешает марке держать нос по ветру. Последние 60 лет, даже дольше, они делают кисти для макияжа, то есть руководство очень вовремя догадалось, какое это перспективное направление (во имя второй волны феминизма и волшебных таблеток — красься, женщина, так, словно ты этого ждала, а не избирательного права!).
Они же делают кисти и аппликаторы, идущие в комплекте к пудреницам и прочим коробочкам. Не хуже японских таких же, хотя хуже полноразмерных всё равно. Но когда производитель мамой клянётся, что он, ого-го, в день крутит сто пятьсот тыщ кистей, то это он в статистике ещё и эти утешительные призы учитывает.
Родителем господин Паран оказался никудышным (хотя фамилия Parent была многообещающей), так что его детище пошло по рукам.
Сперва фабрика досталась некоему Жирару, который управлял ей с 1820 по 1825 год; затем его сменил в 1847 Леферм; а после всем завладел какой-то Ренар (кто все эти люди?). И только в 1859 она обрела семью, в которой так отчаянно нуждалась: компанию купил молодой (всего тридцать четыре годика) и перспективный Шарль Соэр (Sauer). И первым делом увёз её подальше от Парижа (на 50 кэмэ подальше) — в Уанвилль. С 1895 по 1900 его сын, Макс Огюст Соэр не слишком своевременно, то есть довольно поздно по тогдашним меркам, строит в Ардрикуре, совсем рядом, новую модерновую фабрику, работающую на пару, чтобы опять всё перевезти.
В 1925 году под руководством Макса Соэра Джуниора (который как раз и назвал компанию в честь себя, так что не путать с папой) фабрику опять перевозят, теперь уже почти окончательно. В Сен-Бриё, где до сих пор работает 150 человек. К которым в прошлом году присоединились ещё и 60 тысяч пчёл. С 1960 года Max Sauer Company руководят братья, Мишель и Жерар, которые раз в десять лет тоже что-нибудь куда-нибудь дополнительно переводят и как-нибудь расширяют. Другие поколения Соэров не только расширяют, но ещё и покупают что-нибудь новенькое. Даже если оно уже очень старенькое. Например, Sennelier в 1994 году. Или своего прямого конкурента — Isabey. С 1975 всем заведует Жан-Рох, который вообще ничем не отличился, потому что важный и нужный филиал на Маврикии (Island Brush Company) успел открыть Жерар, отец Эрика, нынешнего руководителя Max Sauer. Руководит он то ли с 1987, то ли с 1991, данные разнятся, но какая, в сущности, разница? Эрик представляет пятое поколение и любит новые большие склады и новые здания, похожие на новые большие склады.
У марки Raphaёl есть филиалы в Великобритании и США, но там кистей не вяжут, а потому и интереса они для нас не представляют. Основное производство теперь сосредоточено на Маврикии. До 2000 года там было всего 130 сотрудников, и всем хватало, но реформы во Франции, а именно — введение 35-часовой рабочей недели, и отсутствие на Маврикии сомнительного французского законодательства в вопросах охраны труда сделали своё дело. Можно было бы перевезти всё из Сен-Бриё в Румынию или ещё куда подальше, но к чему эти сложности, если уже есть заморские территории? В прошлом году их площадь официально увеличилась до семи с лишним тысяч квадратных метров и дополнительного участка земли — на вырост: в присутствии местного министра торговли подразделение Island Brush торжественно въехало в новое здание.
Всё не просто так. К новым просторным складам добавились экологичность, гигиеничность, Wi-Fi и кофемашина в рамках улучшения условий труда. Заодно это позволило нанять и обучить дополнительных сотрудников. И теперь от 410 до 460 человек (в зависимости от первоисточника) крутят там 6-7 миллионов кистей в год.
Всё сырьё на Маврикий завозится. Столько бука (о нём позже) там просто не вырастет (он обычно вообще не выпадает из евразийского ареала). То же самое и с японскими производителями: и все нужные сорта белок раскиданы по всему миру, и козлики бегают где-то на материке, и сталелитейная промышленность развита лучше в других регионах.
Как всё доставляется на Маврикий и увозится оттуда? Авиаперевозки, конечно. Это дёшево, выгодно и практично. Достаточно присмотреться к карте мира, чтобы убедиться, что это так. И пока японские кисти путешествуют паромами, маврикийские купаются в лучах солнца где-то высоко над облаками.
Остров был назван голландцами в честь Морица Оранского. Человека, чья учёность позволила преодолеть предрассудки современной ему Европы и оборудовать каждого солдата нидерландской армии лопатой индивидуального пользования. Тем самым он доказал, что самоокапываться, не дожидаясь, пока с окрестных деревень сгонят крестьян на общественно-полезные работы, не только не трусость, но и важная составляющая всякой военной стратегии, позволяющая легко и быстро менять ландшафт вручную, пока противник мирно планирует утреннюю атаку. К военному искусству Мориц имел отношение прямое, а вот к живописи (нас тут, напомню, интересует искусство в более привычном его понимании) — опосредованное: его мама, по неподтверждённым данным, изменяла его папе с другим папой, принадлежавшим Питеру Паулю Рубенсу. Не весть что, ведь всё произошло до рождения великого живописца. Поэтому можно вспомнить ещё прабабушку с прадедушкой Морица, Катарину Мекленбургскую и Генриха V Благочестивого, чьи портреты кисти Лукаса Кранаха Старшего, встретив однажды, развидеть уже невозможно никогда. Никогда. Так что это — Искусство.
Впрочем, с именем Морица тоже не всё просто. Мальчиков и девочек с давних пор принято называть в честь святых, так что и в этом случае традицию наверняка не нарушили. Покровителями отважных рыцарей (а наш герой — как раз он) считались не только архангел Михаил и святой Георгий. Вместе с ними был и святой Маврикий. Не совсем обычный святой, если внимательно приглядеться. Он принял мученическую смерть ещё во времена римских императоров (императора, одного, если конкретнее — Максимиана), но к XII веку с ним кое-что произошло: все вспомнили о его нубийском происхождении, и европеоидные черты сменило типичное лицо типичного африканца. Потому что не мог человек, чьё имя так созвучно прилагательным mor и maure, обозначавшим цвет кожи сарацин, и латинскому слову mauri, которым римляне иногда называли выходцев из Северной Африки, не сменить внешность. В иконографии это произошло не то позже, не то одновременно с царицей Савской и пресвитером Иоанном, но раньше, чем с Бальтазаром, одним из трёх волхвов. Что для нас в этом интересного, кроме этой вполне ожидаемой метаморфозы, приключившейся посреди Западной Европы, где в ту пору распространялась идея о христианизации братских народов? Что к XIII веку святой Маврикий становится покровителем красильщиков. Именно из-за цвета кожи (и из-за доблести, само собой). То есть связь наблюдается не с живописью, а с красками, но для нашего повествования это тоже годится.
Остров Маврикий использовался, как стоянка для португальских, голландских, французских, а потом ещё и британских кораблей (не всех сразу, по очереди). До открытия Суэцкого канала путешествие в сторону Восточной Индии, в ходе которого приходилось целиком огибать африканский континент, было долгим и трудным. Корабельных запасов на всё время пути не хватало, их где-то надо было пополнять. Заодно приходилось чем-то и как-то ремонтировать корабли, попадавшие то в шторм, то в неприятности. В этой связи путь приходилось разбивать на отрезки. Поэтому Маврикий, как только голландские моряки отобрали его у португальских, был переоборудован пусть и в не самое уютное, но всё же в пристанище.
Чтобы мореплавателям было не одиноко, на необитаемом прежде острове поселили рабов.
И если в каком-нибудь Кейптауне путешественников больше интересовала завезённая флора (дубы для ремонта кораблей), на Маврикии куда привлекательней была местная фауна, чья пищевая ценность оказала ей медвежью услугу.
Да, в результате хозяйственной деятельности на острове позаканчивались заодно и растительные эндемики. Но таки кому нужны эти пальмы? Никому, если судить по состоянию естественного ландшафта, от которого к настоящему моменту осталась только четвертинка, и никакие разговоры о будущем планеты и грехах человечества не смогли этому помешать.
Самым известным погибшим считается додо. Тот самый дронт, которого прославил Льюис Кэрролл и до неузнаваемости переделала Туве Янссон. Первый произносил свою настоящую фамилию (Доджсон), заикаясь, что и повлияло на выбор додо в качестве представителя автора на страницах книги. Вторая превратила дронта в ящера, но тут надо помнить, что у неё и из Канта получился муми-тролль.
К рассуждению о кистях редкая птица привлечена по двум причинам: во-первых, она маврикийская, а не чья-то ещё; во-вторых, жизнь её и смерть возвращают нас к вопросу о важности cruelty-free, пусть речь идёт хотя бы об искусственном ворсе (впрочем, возвращаться мы к этому будем несколько ниже, там, где будет про бук).
Своих хищников или вредителей на Маврикии не водилось, но прибытие голландцев многое изменило. Додо, доверчивого, пухленького и нелетающего, истребили ещё до основания марки Raphaёl — к 1662 году. Истребляли не только люди, но и завезённые животные, разорявшие гнёзда недальновидной птицы, так и не научившейся залезать на деревья и уже там высиживать потомство. А ведь дронтов и до этого было не так много, могли бы постараться расходовать поэкономнее. И что самое печальное: они даже вкусными не были, только питательными; так что давились, конечно, но всё равно ели.
Однако что бы мы делали без искусства? Очередной пример, что ничего. Ведь что нам осталось от додо, так это не самые точные и проработанные рисунки художников, гостивших на Маврикии вместе с экипажами голландских кораблей (иногда рисовали и сами члены экипажа, но получалось у них не лучше). А могло и этого не быть. Таксидермисты в этом плане нас, далёких потомков, подвели; а археологи от этого пазла до сих пор находят только отдельные детали. Так что не красовался бы дронт на гербе Маврикия, не отсвечивал бы водяным знаком на маврикийской рупии, не встречал бы посетителей на входе в парк дикой природы имени Даррелла. Вот как важно уметь рисовать.
А в 1715 году остров превратился во французское владение и получил незамысловатое название Иль-де-Франс. Господство продлилось около сотни лет, но этого хватило, чтобы французский язык успел там прижиться и стать в результате языком современного делового общения. Великобритания, сменившая Францию, пригодилась для того, чтобы было от кого объявлять независимость. Заодно англичане отремонтировали и расширили дороги и завезли товар в книжные магазины, что несказанно обрадовало натуралиста Дарвина, посетившего остров лет через двадцать пять после смены власти. Они, конечно, завезли не только книги, но и преступников из Индии; однако и те восторженному пассажиру «Бигля» очень понравились: смуглые лица, длинные белые усы — красиво.
В итоге бывшие эксплуататоры и эксплуатируемые создали своё островное государство, но по-прежнему, как и в случае со всеми прочими бывшими колониями и заморскими территориями, уровень жизни не дотягивает до стандартов развитых стран, межэтнические конфликты сохраняются, а экономика зависит от завезённой культуры. То есть от урожая сахарного тростника.
