Для удовлетворения потребностей в научпопе мне на протяжении длительного периода с лихвой хватало книжек «НЛО». Ещё всё время издавались и переиздавались всякие фуко-бодрийяры, поэтому жаловаться было не на что. Но это всё как-то не про современность. Формалин, окаменевшие трилобиты, музейная пыль и бабушки по углам. А хотелось-то чего-то ещё.
И чтобы это «ещё» весило поменьше. И чтобы вечером в метро под это дело случайно не уснуть. Так что я переключилась на Strelk’у Press.
И это будет очередной текст из серии «Я уже потому молодец, что внимательно эту книгу прочитала». И будет он про «Историю городов будущего» Дэниэла Брука. Я не намереваюсь проводить какой-либо разбор или что-то разжёвывать, но чтобы всем было видно, насколько внимательно я прочитала и до какой степени я молодец, я его всё-таки чуть-чуть пожую.
Брук написал книгу про Дубай. А если точнее, то про идею Дубая (и про копии, которые стали важнее оригиналов). И пусть временами кажется, что заодно и про Петербург, Шанхай и Бомбей, но только ещё в самом начале автор уточняет, что они в книге так тщательно со всех сторон рассмотрены не ради них самих. Четыре города на Востоке, в которых турист полностью дезориентирован, настолько они похожи на западные. Но когда такие города задумывались, смущать и нервировать туриста никто не собирался. Целью было уйти от восточности, то есть создать не нечто дезориентирующее приезжих, а что-то такое, что будет дез-ориентировать местное население, превращать его в западное, либо поворачивать его к Европе и западному миру правильным местом. В общем, Брук обыгрывает значение слова «ориент».
Первым был, что приятно, Петербург. Над которым европейцы сначала потешались, мол, подделка это и вообще наивно, но потом переняли опыт и сделали за компанию с американцами почти то же самое по всему миру, но масштабнее всего получилось с Шанхаем и Бомбеем. Сейчас таких городов много, и первые «ворота в мир» уже теряются на их фоне. Но поскольку изначально они были первейшими и крупнейшими, а Дубай продолжает традицию (то есть самое интересное строительство сейчас ведётся там, как раньше оно велось в перечисленных выше городах), автор решил небоскрёбам на берегу Персидского залива добавить немного очарования старины, в отсутствии которого Дубай, по его словам, часто сейчас и обвиняют.
Каждый всё понимает в меру своей испорченности. То есть компетентности. Мне, конечно, больше нравится вариант про одно произведение и множество текстов, но про меру объяснять быстрее. Обоснованность притязаний и прелесть архитектурных проектов в Дубае меня не слишком увлекли. А вот другие пространства, места, где человек восточный исправляется до состояния человека западного – это совсем другое дело. Поэтому книгу я читала не про Дубай, а про дез-ориентированность.
Поскольку про Петербург у Брука было всё более-менее достоверно (декабристов и запоздалые западные веяния в конце двадцатого века можно ему простить), то я решила подоверять ему и в отношении других трёх городов. В тексте не было замечено ничего из серии тут я списал, тут я посмотрел во вчерашней газете, там я вспомнил Достоевского, здесь я поспрашивал друзей и таксиста, а остальное сам придумал. Но зато временами наблюдалось сходство с отечественными школьными учебниками. Николай II в Царском Селе похож на Марию-Антуанетту в Трианоне. А про будни трудового народа и выходные угнетателей Брук словно с советских учебников истории списывал. Впрочем, иногда он всё-таки сообщает что-нибудь нехорошее про большевиков или, например, сразу про Ленина.
Впрочем, когда Брук в чём-то ошибается про Петербург, невольно начинаешь задумываться, а в каком месте не верить про Дубай или Бомбей. И существенно ли это искажает общую картину. Единственный выход тут – учить историю трёх остальных регионов. И своего повторять заодно. Но это крайние меры. Ради одной книжки – особенно. Так что если с Петербургом ещё можно достроить повествование с позиции очевидца, то со всем остальным – как у нормальных людей: приходится просто поверить тому, что в книжке.
Без истории регионов было бы скучно и непонятно, поэтому краткую историческую справку Брук даёт. Как даёт и достаточно пространные объяснения того или иного явления и особенностей внешнеполитических связей. С датами и именами тоже всё хорошо, так что в Википедию через каждые полторы страницы лезть не придётся, всё уже есть в книге.
Петербург возник так: по воле царя город-игрушка, подобие Амстердама (а уж потом Венеции), словно упал с небес на болота в приарктическом районе необъятного государства. Игрушке дали голландское имя, а потом потратили на неё много денег и много крепостных.
Попытку с каналами засчитать можно, но в целом от копирования Нидерландов всё довольно быстро ушло в сторону заимствования всего европейско-столичного. Без привязки к определённому региону. Тот же Монферран, например, ничего нового не придумывал, а просто предложил набор зарисовок, из числа которых был выбран Пантеон.
Шанхай вестернизировался по воле переселенцев с Запада (негоциантов), когда коренное население было оттеснено для создания более домашней обстановки для приезжих. Никто не собирался переделывать местное население в европейцев.
Там просто хотели зарабатывать на строительстве и развлечениях для гостей города. Зато в Петербурге и Бомбее стремились взращивать и формировать новый тип коренного местного жителя, да. Чтобы и западный был, и свой. То есть тут и про ёлку, и про рыбку.
Но Шанхай всё равно в итоге сформировал шанхайца, то есть китайца-космополита.
Бомбей возник вначале в воображении Бартла Фрера (то есть он и до этого существовал, но западным не был), и стал зеркальным отражением Лондона (Ноднолом). А ещё он должен был развиться в фабрику по производству вестернизированных индийцев.
А вот история Дубая напоминает петербургскую: насмотревшись на Лондон (почти как Пётр на Амстердам) и накатавшись инкогнито в лондонской подземке, шейх Рашид (занявший престол в 1958 году и накатавшийся в 1959) захотел свой Лондон, то есть свой западный город. Дубай, как и Шанхай с Бомбеем, уже существовал, но должен был измениться и стать, по мнению правителя, первым во всём. Во всём мире, разумеется. Когда в эмирате нашли чуть-чуть нефти, её потратили на строительство, развитие города и на зарубежных архитекторов. А индийские предприниматели, бежавшие от политики Неру, способствовали экономическому росту на начальных этапах.
Правительство при проектировании таких городов обычно делало вид, что всё западное никому толком и не нужно. В Шанхае все себя убеждали, что идут к безобидной и безопасной для китайских подданных цели – освоить лучшие технологии варваров, чтобы потом этими варварами эффективно управлять. Строя Петербург, Пётр планировал, что Европа будет необходима России всего несколько лет, а потом «можно будет повернуться к ней жопой».
Архитектура этих городов – это сплошное заимствование (сначала не родного, а потом псевдородного). Точно так же зарождалось в новых городах и правильное, то есть западное искусство («Всё лучшее вынесли мы из Эрмитажа»). Впрочем, копирование – это норма и неотъемлемая часть истории. Римская цивилизация копировала греческую культуру, но при этом сама по себе была достаточно крута. То есть не была подделкой. А Европа скопировала римлян. И тоже оказалась вполне себе ничего.
Хочешь получить европейцев – построй европейский город. Они в нём сами собой заведутся. Потому что городское пространство и пространство окружающее формирует личность; личность это пространство тоже формирует, но в городе это может делать далеко не каждая личность. В общем, если сымитировать Запад в любом другом месте планеты, там обязательно появятся западные люди. Мутируют, переедут, проникнутся западными ценностями, что угодно. Но точно заведутся. Ведь давно известно, что внешние перемены ведут и к переменам внутренним (и наоборот). Только сначала надо решить, а надо ли это вообще?
Как известно, городской воздух делает свободным с XII века. Другая народная мудрость гласит: «С кем поведёшься, от того и наберёшься». Так что мысль о том, что городская среда формирует человека и воспитывает его, не была нова к моменту основания дез-ориентированных городов уже несколько сотен лет.
Но тёмная сторона не резиновая, печенек на всех не хватит. Жители этих городов не были европейцами (ладно, хорошо, те жители, которые «понаехали» из всякой там Европы, были; но поскольку речь идёт про местное население, кому нужны эти экспаты?), как не были они уже частью своей нации. Хотя настоящими европейцами они хотели бы быть (и только европейцев не волнует вопрос, европейцы ли они; скучно им, никаких проблем с самоопределением). Или хотя бы пользоваться такими же преимуществами. Усвоив чужие ценности (о своих – вопрос отдельный), они были чужими среди своих и не имели возможности стать своими среди чужих.
Словом, если в ваш регион приходит Starbucks, это ещё не значит, что вы стали Западом. Это ещё не признание, это всего лишь глобализация.
Все четыре города, как и их жители, не принадлежат своей стране, но они и не часть западного мира. То есть так, чтобы взаправду часть. Это не дивный новый мир, это сплошной комплекс неполноценности. А ещё деперсонализация и дереализация.
Всё начиналось с того, что кому-нибудь становился нужен порт. Современному Дубаю, развившемуся уже в эпоху самолётостроения и самолётолетания, конечно, этот пункт был уже не так принципиален. Но изначально это было важное условие для экономического развития. А потом там ещё и нефть нашли (он нашёл яблоко, вымыл его и продал; на вырученные деньги купил два яблока; и мог бы продать и их, но вовремя получил наследство). Но и сейчас выход к морю играет значительную роль: без него островки просто так красиво пальмочкой не выложишь.
Конечно, порты не были так уж остро необходимы местному населению. Которое, если вспоминать о Санкт-Петербурге, даже становиться-то местным не хотело. Но его никто не спрашивал, а просто отправлял на стройку.
Шанхай, Бомбей и Петербург возводились на болотах. Дубай как бы нет, но можно считать, что тоже да: семь тысяч лет назад территория была покрыта мангровым болотом.
Процент мужского населения в Петербурге, Шанхае и Бомбее (а теперь ещё и в Дубае) был высок. Поэтому понадобились бордели. Но нравственный прогресс не стоял на месте: когда Брук пишет о Ленинграде, то ни о какой проституции речи уже не идёт (лишнее доказательство, что в СССР секса не было).
В Бомбее вестернизировать граждан начали не сразу. Это была вынужденная мера имени пряника, потому что первая часть с кнутом не прокатила. После подавления одного бунта и с желанием избежать последующих, британское правительство в Бомбее решило быть таким милым («Да, англичане так милы, // так отвратительно милы, // что и на всём на белом свете // Не сможете сыскать милее вы»), чтобы местное население добровольно и с песнями начало принимать европейские (английские) ценности. Здания строились по британскому образцу, но из местного камня, поэтому при сохранении прежней формы они имели иную фактуру и цвет. А вместо дубов вокруг них сажали пальмы. Но стоило проложить проспекты, как революционные настроения взяли своё: западный город, копия Лондона, сформировал новую личность (то есть эффект был мгновенный). И эта личность, захотев прав и свобод, потребовала парламент. Английский парламент. Но чтобы с толикой национального колорита. Чтобы соответствовал вестернизированному Бомбею.
Далее во всех трёх городах (Петербурге, Шанхае и Бомбее) шли строительство и процесс накопления капитала, и ничего интересного в этой стабильности не было. Интересное там началось вместе с двадцатым столетием.
Шанхай начала ХХ века был во многом похож на Петербург. Классовое неравенство (разрыв в положении бедных и богатых: там все были самыми), эксплуатация одними людьми других (сразу видно, что капитализм; при коммунизме-то совсем наоборот!), антисанитария, пьянство (за этот пункт отвечали наши соотечественники, бежавшие в Китай от Великой социалистической и не обладавшие навыками, которые могли бы быть полезны экономическому развитию Шанхая; кто обладал – тот устроился), проституция и высокая смертность. И недовольство местного населения. И притеснение беднейших представителей. Тут-то марксизм с ленинизмом, пришедшие с Запада, и пригодились: в 1921 году, всего через год после перевода «Манифеста» Маркса (а переводить его сначала никто не спешил; видно, чуяли неладное), была основана Коммунистическая партия Китая. В здании школы для девочек французской концессии (французские девочки – они такие, да; сразу вспоминаешь «Любовника» Маргерит Дюрас или собрание сочинений Колетт).
За пределами Шанхая, как и за пределами Петербурга, коммунизм с распростёртыми объятиями не встретили. Потому что не поняли, зачем он нужен. Там-то, за этими пределами, шанхайской жизнью никто и не жил. Потрадиционее всё было. И уровень образования был заодно так себе. А для понимания коммунистических целей нужна грамотность. Поэтому кино – важнейшее из всех искусств.
Но после «Шанхайской резни», когда руководство КПК покинуло город, именно крестьянству предстояло стать революционным. Но не сразу. А Шанхай, такой западный, что даже неприлично (то есть в местном европейском населении проснулась совесть, а правительство решило сымитировать бурную деятельность), должен был превратиться в китайский город для китайских людей. Помочь им в этом должна был соответствующая архитектура («Чем я тебя породил, тем я тебя и убью»). Комплекс зданий в духе Запретного города поручили возвести архитектору по имени Генри Киллам Мёрфи. Который не был китайцем, а был вовсе даже гражданином США. Зато китайцем был Дун Даю, отучившийся в Штатах и являвшийся протеже Мёрфи. На него-то задачу возведения и переложили. Но коварные европейцы, которые за период отстраивания китайской части Шанхая (двадцатые и тридцатые годы) наслаждались стабильностью, втихую перестроили Бунд. Поэтому «перетянуть» центр города на китайскую часть не получилось.
А поскольку до сороковых годов коммунисты не беспокоили шанхайландцев (так похоже на «ингерманландцев»), те продолжили знакомство с американскими и европейскими ценностями: сервисом, люксом и джазом. На болотистой почве возводили если и не небоскрёбы, то уж точно высотные здания. И отели, разумеется. Потому что эпоха путешественников-любителей уже началась.
Если в заведения для белых (для состоятельных белых) не пускали, шанхайцы и бомбейцы (богатые шанхайцы и бомбейцы) строили точно такое же своё. Или даже лучше. И пускали туда всех.
Как и Шанхай, Бомбей в начале XX века заимствует американские ценности. То есть одну ценность: кинематограф. И кинотеатры. Заимствует по полной программе, так что индийские здания внутри были полностью американскими, от проекторов до кресел. А компания MGM арендует в центре города участок под свой кинотеатр на 999 лет («А девочка у нас оптимистка!»).
Бомбей перестраивают. Чтобы справиться с эпидемией чумы, население потребовалось рассредоточить на большей площади и сделать улицы продуваемыми и проветриваемыми. Это решение оценили не все, и новые широкие улицы пригодились для демонстраций. Если обращаться к европейскому опыту перепланировки городского пространства, то, например, Осман перестраивал Париж в том числе и для того, чтобы там баррикад, французской народной забавы, случайно лишний раз не выросло. А тут цель была другая, оздоровительная. Без коварства и подвохов. Но граждане, которых выселяли из их домов, не считаясь с их мнением, решили, что хватит это терпеть, – и научились ходить толпой и с лозунгами.
Западные ценности утомляют. Как в Петербурге в своё время завелись славянофилы, так и в Бомбее появился Ганди. Идеализировавший глубинку и почитавший Льва Николаевича (Лев Николаевич его тоже один раз почитал; может быть, деже перечитал). Бегать на европейскую работу, чтобы получать на ней деньги для культпохода в американский кинотеатр, ничуть не лучше, чем пахать и перепахивать свой клочок земли. Хотя проблемы у каждого свои: кому-то смерть любимой коровы – это беда, а кому-то потеря портсигара – как серпом по ценным частям тела. В общем, революционная идея заключалась в том, чтобы пахать в прямом смысле, а не в переносном.
Бомбейское население потребовало уважения к своей культуре, поэтому город, как и Шанхай, перестроили в очередной раз. То есть достроили в индийском стиле. В дореволюционном Петербурге тоже были попытки вернуться к истокам. И город был переименован в Петроград. Чтобы древняя магия сработала. И возвели много всего нового в псевдорусском стиле (для напоминания массам о славных временах, когда власть уважали, а массы были чуть-чуть крепостными). Доходные дома и храмы, например. Но по мнению Брука, они Петербургу не очень идут. Да и новое название «лодки» не улучшило её ходовых качеств.
Западное господство в Шанхае было прервано (но нельзя сказать, что полностью после этого прекратилось) вторжением японских войск. Потом пришли американские войска, выгнали японские и привели националистов. А потом пришли китайские коммунисты и выгнали всех, кто был не за них («А потом пришёл лесник и выгнал нас всех из леса»).
Шанхай избежал репрессий советского типа (размах и там был, но всё-таки совсем не тот), но статус его был понижен. Таки если в городе зародилось революционное движение один раз, то где гарантия, что это не повторится в дальнейшем? Опыт-то есть, умеют. И грамотное население – беда для существующего режима («Пьющий отец – горе семьи»).
Зато это спасло исторический центр Шанхая. Пекин, которому не так повезло, стал обладателем площади Тяньаньмэнь. Для которой власти не постеснялись расчистить пространство за счёт сноса всякого старья. Но про опыт и революционный настрой китайское руководство не зря задумалось в своё время. Хотя результат оказался совсем не западно-вольнодумским.
Без очередной революции в Китае не обошлось. На этот раз – культурной. И в 1966 году китайская «чистка» стартовала именно в Шанхае. Ведь именно там начали интересоваться плодами революции, которые были не так уж заметны. Эти-то интересующиеся с остатками всего западного на шанхайской земле и разобрались. Демонтировано было всё. Новому Китаю не нужны были проявления докоммунистической культуры (книг, статуй Будд и тому подобного). Поэтому они планомерно уничтожались. Ничего нового, собственно говоря. Лишний пример того, что не только у нас так (так, так, а ещё вот так).
И мы не единственные и неповторимые. Например, после поражения во Второй мировой войне власти Японии ограничили гражданам своей страны возможность выезжать за рубеж. Поэтому граждане нафантазировали себе свою особую Европу. Где были свободы и материальные блага. С последними-то в Стране восходящего солнца и до войны было так себе, а после стало ещё печальнее. И улучшения стали заметны только к шестидесятым годам двадцатого столетия, то есть с началом «экономического чуда». В общем, что-то мне это напоминает, и чую, что не зря.
И да, не только у других «так». Ещё у нас всех обычно толком ничего и не меняется. И в 1863 году китайцы уже подделывали европейские товары. Сейчас это сумки Louis Vuitton, тогда – Вустерширский соус.
А когда Брук пишет про пьянство, мигрантов, «резиновые квартиры», грязные подворотни и мусор на улице, то лишь упоминание о легализованной проституции помогает понять, что, нет, автор не ошибся и ничего не перепутал: речь действительно о XIX веке. В котором мы до сих пор и барахтаемся. Да и с колониальным прошлым никто пока расставаться не стремится. Слишком часто о нём упоминается. И не только в связи с последствиями.
Промышленность, прежде сосредоточенную в Шанхае, перенесли в регионы. Заодно переселили рабочих. Чтобы Шанхаю стало совсем тоскливо, пришедший к власти Дэн Сяопин основал в 1979 году и после этого построил (переделал из посёлка и провинции) город на границе с Гонконгом – Шэньчжэнь. Для контактов с западным миром. Но таких контактов, которые были согласованы с коммунистическим руководством.
До этого сходным образом поступили с Ленинградом. Поскольку западный город со своими загнивающе-западными идеями (революционными идеями; а заодно ещё и с лишними вопросами) Ленину был не нужен, столицу перенесли обратно в Москву. Да и космополитизм у нас принято приравнивать к прозападным настроениям, что не лишено оснований.
После убийства Кирова (который тут тоже атмосферу не оздоравливал) Сталин вычистил всю культурную элиту за излишнюю культурность (не, а чо она?), а Ленинград лишил экономического превосходства. И заодно постарался избавиться от напоминаний о вольнодумстве (а нечего называть улицы в честь цареубийц, не авторитарно это).
Положение Бомбея изменилось уже во времена правления Джавахарлала Неру. Как и в первых двух случаях, это заключалось в лишении города статуса промышленного центра. За города, конечно, обидно. Но всей остальной стране, наверное, тоже до этого было скучно. Поэтому в переносе промышленности в регионы были не только свои минусы, но и плюсы. Хотя в самих городах воздух от таких перемен чище не становился.
После войны и блокады советские власти не спешили восстанавливать Ленинград, как пишет Брук. Как пишут наши учебники истории, всё было несколько иначе. Зато в послевоенное время все три оставшихся города будущего стали нашими побратимами, а количество бронзовых копий гипсовых памятников Ленину возросло.
Потом в Ленинград пришли перестройка и гласность, а следом и западные веяния. Тут Брук опять не всё знает и явно переоценивает непроницаемость железного занавеса. Гостиницу «Англетер» снесли, опять отстроили, а потом вернули городу первоначальное имя. В этом месте Брук сетует на отсутствие у горожан фантазии: выбирали между царской роскошью и советской сверхдержавой, а могли бы и третье (четвёртое, пятое) название придумать. Но это в Европе всё близко, и можно посмотреть, что творится у соседей. А нам отсюда ничего не видно. Только слышно. Да и то с помехами. А придумывать что-то новое, так на это не всегда хватает отваги и свободы. И если уж на то пошло, то у нас после развода принято возвращать девичью фамилию. Или оставлять фамилию бывшего супруга. А то как же получается: была Иванова, стала Петрова, а теперь внезапно Сидорова? Нет, случается, наверное. Но обычно-то всё-таки опять Иванова. Кто был замужем? А никто не был замужем. Так что нечего удивляться Санкт-Петербургу. Да и имперское прошлое у нас любят (поскольку опыта маловато, теперь ещё и по сверхдержаве тоскуют; чередуют). А осуждать чужие вкусы – невежливо.
Ленинград, превратившись обратно в Петербург, снова почувствовал себя революционным, так что 20 августа 1991 года перед Зимним толпа была вдвое теснее и плотнее, чем в Москве перед танком и Ельциным.
Последующие реформы петербургских экономистов, как у нас хорошо известно, блестящими не были. И в книжке о них написано даже чуть более эмоционально, чем это мог бы рассказать очевидец (хотя это не Брук на себе прочувствовал, а я, например). И вот поди разберись: это о нашей приватизации и реформах так на Западе говорят и думают, или это Брук опросил первых попавшихся пенсионерок на лавочке?
Ещё в книжке рассказано о современных российских политиках и о Собчаке, который считал Петербург «дверью в Европу», что, конечно, гораздо удобнее окна. И о том, какой замечательный у нас «Газпром». В том смысле, что хоть что-то у нас правильно развивалось.
А нынешний Петербург из города-мечты стал декорацией России. Чтобы производить впечатление на западных всех подряд. Вопрос только в том, какой России. А то она у нас большая и разная. Но точно с кризисом музейного дела. Брук выражает сочувствие Кунсткамере: первый в мире музей науки больше не предлагает заглянуть в будущее, но уводит в глубокое прошлое. Так что от Северной столицы у нас тут только масштабы, да и те – уже не те.
